— Я едва не забыл об этой игрушке, — сказал он и достал из-под дивана, на котором лежал кассир, чёрный ящик фонографа. Приезжие с удивлением смотрели на аппарат, с не меньшим изумлением глядел на него и пастор, хотя ему эта вещь была хорошо знакома.

— Как он очутился здесь? — спросил он Кручинина.

— О, мы забыли предупредить вас, господин пастор, — виновато пролепетала хозяйка гостиницы. — Мы разрешили русскому гостю записать вашей машинкой несколько песен.

Пастор сделал было шаг к аппарату, но Кручинин преградил ему путь.

— Зачем вы его запустили… сейчас? — все так же тихо спросил пастор. 

— По оплошности, — сказал Кручинин.

— Прошу вас… Дайте сюда аппарат, — в голосе пастора послышалась необычная резкость.

— Позвольте мне сначала взять мои диски.

— Позвольте мне взять аппарат, — настойчиво повторил пастор.

По лицу Кручинина я понял, что пастору ни за что не удастся овладеть своим аппаратом. По-видимому, пастор понял, что ему предстоит выдержать серьёзную борьбу. И совершенно неожиданно, через две — три секунды после того, как он так настойчиво высказал своё требование вернуть ему аппарат, пастор уже, как всегда, заразительно смеялся и, беззаботно махнув, сказал:

— Делайте с этой штукой, что хотите. Я дарю её вам на память о нашем знакомстве… и, если позволите, в залог дружбы.

— Вы даже не представляете, какое удовольствие доставляете мне этим поистине королевским подарком! — воскликнул Кручинин.

Он хотел ещё что-то сказать, но вместо того поднял с пола аппарат, тщательно завёл его и, переключив с записи на воспроизведение звука, — отпустил диск. К всеобщему удивлению и, вероятно, конфузу Кручинина, диск издавал только монотонное шипение. Пастор принялся спокойно набивать трубку. И когда мы все были уже уверены, что ничего, кроме нелепого шипения, не услышим, совершенно отчётливо раздались два голоса: один — пастора, а другой — кассира. Между ними происходил диалог:

КАССИР. …оставьте мне жизнь…

ПАСТОР. Вы были предупреждены: в случае неповиновения… -

КАССИР. Клянусь вам…

ПАСТОР. А эти деньги?!. Он знает всё. Он сам сказал мне.

КАССИР. Я честно служил… вам…

ПАСТОР. Пока вы служили, мы вам платили… А за измену нам у нас не щадят… Единственно, о чем я жалею: вас нельзя уже повесить на площади в назидание другим  дуракам. Никто не будет знать, за что наказаны ваш глупый брат и вы сами…

Больше мы ничего не услышали: два удара — по фонографу и по лампе — слились в один. Прыжком звериной силы пастор достиг двери. Ещё мгновение — и он очутился бы на улице. Но он не рассчитал. Кручинин оказался у двери раньше. Я услышал злобное хрипение пастора. Через мгновение луч моего фонарика помог мне придти на помощь Кручинину.

Наконец, нам удалось скрутить противнику руки, и он лежал на полу, придавленный коленом Кручинина.

Но немец не смирился. Он пускал в ход ноги, зубы, голову, боролся, как зверь, не ждущий пощады. Успокоился он лишь тогда, когда нам удалось связать ему ноги.

Первое, что я увидел в ярком свете электричества, было лицо кассира. Без кровинки, искажённое судорогой боли, оно было обращено к фогту. Слёзы, самые неподдельные и обильные слёзы текли из мутных глаз Хеккерта. Это было так неожиданно и так невероятно, что я застыл от изумления.

— …Подойдите ко мне, — обратился он к фогту… — я знаю, меня нужно арестовать, я очень виноват перед вами, очень виноват…

— Вы виноваты не передо мною, Хеккерт, а перед своим народом.

— Я знаю, я виноват перед всеми… Я должен был раньше сказать вам, что он был оставлен тут гуннами, чтобы следить за нами, за мною, чтобы охранять ценности. Он должен был переправить их в Германию, когда гунны прикажут.

— Пастор! — с удивлением воскликнув фогт. 

Он никогда не был пастором, он… он фашист

— И вы знали это?

Кассир упал на подушку, не в силах больше вымолвить ни слова.

— Прежде всего, господин фогт, — сказал Кручинин, — вам следует послать своих людей в горы, чтобы они взяли спрятанные там немцами ценности. Рагна Хеккерт знает это место.

— Как, и вы? — воскликнул фогт. Девушка молча опустила голову.

— Рагна искупила свою вину, — вмешался Кручинин, — Она показала мне, где спрятаны ценности, награбленные немцами.

— Вы знали это и молчали! — фогт обратился к Кручинину с упрёком.

— Вы узнали всё на несколько часов позже меня. А скажи я вам всё раньше, вы сочли бы меня сумасшедшим. Кто поверил бы, что шкипера убил пастор? Кто поверил бы, что в кассира стрелял пастор? Кто, наконец, поверил бы тому, что пастор, спрятал ценности? Вот теперь, когда вы знаете, что этот немец никогда не был тем, за кого вы его принимали, я объясню, как всё это случилось, и тогда вы поймёте, почему я молчал.

— Но Кнуд, где же Кнуд и что с ним будет? — вырвалось у Рагны. — Ведь все считают его не только непутёвым человеком, но и преступником!..

— Не отложить ли нам беседу до утра? — проговорил Кручинин. 

— Все до того, устали, что больше всего хотят, вероятно, очутиться в постелях. Впрочем, я охотно объясню всё, что вы пожелаете знать.

— С чего же начать? — сказал Кручинин, когда все уселись и хозяйка налила в стаканы горячего кофе.

Кручинин поглядел на сидящего рядом со мною, связанного по рукам и ногам лжепастора:

— Если я в чём-нибудь ошибусь, можете меня поправить. Итак: первую, совершенно твёрдую уверенность в том, что так называемый пастор если и не является непосредственным участником убийства шкипера, то, во всяком случае, имеет основание скрывать истинного виновника, я получил после фразы, произнесённой им ещё на борту «Анны» в роковое утро смерти Хьяльмара.

Он сказал мне: «Мой взгляд нечаянно упал в иллюминатор, и я увидел Кнуда… Я успел только отчётливо увидеть его фигуру, когда он бежал вдоль пристани и скрылся за первыми домами». Преступник, однако, упустил тогда одно: ведь и я мог взглянуть в тот же самый иллюминатор! Это я должен был сделать чисто машинально, даже если бы безусловно доверял «пастору»… К стыду своему, должен признаться, что до того момента я ему верил. Но в ту минуту он утратил моё доверие, и вот почему: иллюминатор, в который «пастор» якобы видел убегающего убийцу, был плотно задёрнут шторой. Я тогда спросил «пастора»: «Не трогали ли вы тело убитого?» И он ответил: «Нет». А штора была придавлена телом шкипера. Значит, она была задёрнута до убийства, а не после него. Это было первым зерном сомнения в показаниях «пастора». После этого я вынужден был не доверять ему ни в чём.

Не знаю, что толкнуло «пастора» затеять игру с отпечатками пальцев на хлебном мякише, — продолжал Кручинин. — Может быть, сначала он хотел только проверить, имеем ли мы — я и мой друг — представление о дактилоскопии. «Пастора» съедало сомнение: опознаю ли я его, если мне удастся получить его оттиски и сличить их со следами на кастете и на клеёнке, которую я, кстати говоря, взял при нём со стола в каюте? Увы, тогда я ещё не знал точно, с кем имею дело! А на клеёнке оставалась вся его левая пятерня, когда он опёрся о стол, нанося удар несчастному шкиперу. Может быть, он этого и не заметил, но инстинкт опытного убийцы, никогда не забывающего о возможности преследования, заставил его заметать следы. Именно ради этого он «склонился в молитве» и у меня на глазах хотел рукавом стереть свой след с клеёнки. Такие вещи редко удаются.

На минуту Кручинин задумался и затем, так же спокойно продолжал:

— Итак он занялся игрой в хлебные шарики и очень ловко сумел подсунуть моему другу (так что тот ничего не заметил) отпечатки кассира вместо своих и потом, во втором туре игры, — свои вместо отпечатков кассира. «Пастор» немедленно убедился в успехе этого хода: мой друг поделился с ним тем, что узнал убийцу — кассира. «Пастор» почувствовал себя в безопасности и решил, что для, успеха порученного ему дела — сохранения ценностей подпольного фашистского фонда — нужно только отделаться от моего досадного присутствия. Но для этого он оказался слишком плохим стрелком в темноте.