После школ и книг третьим могущественным средством для умственного развития, для расширения умственной сферы русского человека, могущественным средством для уничтожения прежней замкнутости и застоя было сообщение сведений о том, что делается в России и в других землях. До Петра знать, что делалось у себя и в чужих странах, было привилегиею правительства; извлечения из иностранных газет (куранты) составлялись для царя и немногих приближенных особ и бережно хранились, как тайна. Петр хотел, чтоб все русские люди знали, что делается на свете. 17 декабря 1702 года великий государь указал: по ведомостям о воинских и всяких делах, которые надлежат для объявления Московского и окрестных государств людям, печатать куранты, и для печати тех курантов ведомости, в которых приказах, о чем ныне какие есть и впредь будут, присылать в Монастырский приказ, откуда те ведомости отсылать на Печатный двор. Указ был исполнен, и с 1703 года начали издаваться в Москве куранты под заглавием: «Ведомости о военных и иных делах, достойных знания и памяти, случившихся в Московском государстве и в иных окрестных странах». На первом же листке вслед за известием, сколько вылито пушек в Москве, ведомости объявили, что «повелением его величества московские школы умножаются и сорок пять человек слушают философию и уже диалектику окончили. В Математической штюрманской школе больше 300 человек учатся и добре науку приемлют. На Москве ноября с 24 числа по 24 декабря родилось мужеского и женского полу 386 человек. В Китайском государстве езуитов велми не стали любить за их лукавство, и иные из них и смертию казнены. Силы козацкие под полковником Самусем ежедневно умножаются, вырубя в Немирове коменданта, с своими ратными людьми город овладели, уже намерен есть Белую Церковь добывать». В середине года уже встречаем известия из «новые крепости Петербурга». Иностранные известия о русских событиях помещались целиком без всяких примечаний.

Не забыто было и четвертое средство для народного развития. Как до Петра куранты составлялись только для царского употребления, так и сценические представления давались только для потехи великого государя: Петр и то и другое ввел в народное употребление. Как при царе Алексее Михайловиче тешили великого государя немцы, у которых начальником был Яган Годфрид, так и при Петре в 1701 году комедиант Иван Сплавский отправлен был за границу и вывез в Москву Ягана Куншта с труппою его актеров; Куншт скоро умер, и на его месте видим Артемия Фюрста. Как при царе Алексее Михайловиче брали подьячих и отсылали к магистру Ягану Годфриду для научения комедийного дела, так и теперь, в 1702 году, набрали подьячих из разных приказов и отдали Куншту, который обязался «их всяким комедиям учить с добрым радением и со всяким откровением». Но разница между временем царя Алексея и временем царя Петра состояла в том, что при Петре построена была деревянная комедиальная храмина на Красной площади – для всех. Играли о крепости Грубстона, в ней же первая персона Александр Македонский; Сципий африканский – погубление королевы Софонизбы; о графине триерской Геновеве; два завоеванные города, в ней же первая персона Юлий Кесарь; порода Геркулесова, в ней же первая персона Юпитера; о Баязете и Тамерлане; доктор принужденный (Le Medicin malgre lui – Мольера); играли пьесы, нарочно составленные по случаю какого-нибудь важного события, торжества, например в 1703 году по случаю взятия Орешка. Кроме этого всенародного театра театральные представления давались еще учениками Славяно-латинской академии (новосияющих славяно-латинских Афин); здесь пьесы имеют религиозное содержание, но к этому содержанию примешиваются политические намеки, например, в комедии о втором пришествии господнем является королевство Польское, укоряющее сенаторов лядских о погибели многих стран ради самовольного и гордынного несогласия и распри междоусобные.

Все это: и школы, и книги, и ведомости, и театр – представляло начатки, слабые, грубые. Старые нравы общества, которое начало преобразовываться, отражались повсюду, ученики школ вели себя как нельзя хуже, актеры из русских подьячих бесчинствовали. Иностранные медики сталкивались с музыкантами. Доктор Бидлоо писал Головину: «Изволил ваша шляхетность по милости своей ко мне, иностранцу, немалое почтение явить, чего я не достоин; по этой милости придан мне был толмач, без которого я не могу никакого повеления вашего выразуметь и исполнить; теперь дьяки отняли у меня этого толмача, и велено ему быть у музыкантов. Бывши в приказе, я говорил дьякам, что невозможно мне без толмача быть. Они отвечали, чтоб я другого толмача сыскал, как и другие доктора своих держат: по их выходит, что музыканты исправляют дело его величества, а я только свое. Прошу ваше превосходительство, чтоб как прежде, так и теперь я сравнения с музыкантами не имел». А учителя-иностранцы? Между ними и русскими не обошлось без частых столкновений, и самое замечательное из них происходило наверху при воспитании государя царевича. Сначала Петр хотел отправить сына за границу для воспитания, но потом отменил это намерение. В 1701 году к царевичу был определен для наставления «в науках и нравоучении» немец Нейгебауер, воспитанник Лейпцигского университета, рекомендованный саксонским посланником генералом Карловичем. Между этим-то иностранным наставником и русскими, находившимися при царевиче, и произошло столкновение. Нейгебауеру хотелось иметь большее значение, чем какое давали ему при дворе царевича; он был также недоволен людьми, окружавшими молодого Алексея, и писал Петру: «Понеже с три года тому назад как я приехал сюда с генерал-майором Карловичем вашему царскому величеству у вашего пресветлейшего царевича служити за гофмейстера, и уже с шесть месяцев совершенно к тому приставлен есмь, и того ради прошу покорнейше, дабы мне дана была, по нашему обычаю, полная мочь в придворных чиновных людях, яко гофмейстеру принадлежит со указом, дабы прочие служители меня по достоинству чтили и мне послушны были, понеже, если всякой из них делать будет что хочет, то невозможно царевича изрядных нравов учения и порядочного жития научити, зане некоторые от злости, а иные от глупости все мои труды портить будут; сего ради желал бы, дабы учитель Микифор Кондратьевич (Вяземский) и прочие кавалеры иными чинами пожалованы были, а вместо оных дабы некоторые иные к услужению государю царевичу даны были, которые в наших землях были и наших обычаев и языков научены суть. Надобно бы по последней мере царевичу имети комнатного слугу, да еще одного пажа, зане царевич велми мало имеет служителей и почитай что и никаких услуг». Царь не исполнил желаний Нейгебауера, и тот в 1702 году жаловался Федору Матвеевичу Апраксину: «Обретаю столько гонения, что не возмогу претерпеть, понеже: 1) не хотят мне чина гофмейстера оставить, для которого меня Карлович сюда вывез, и в рассуждении того я изрядную бранденбургскую службу уничижил, а между тем я наставления царевича в науках и нравоучениях имею, еже конечно дело гофмистрово есть, и сверх того сей чин не дядька, но только против поддядьки, понеже первый чин именуется у нас верховный гофмистер, который здесь его превосходительство А. Д. Меншиков имеет. 2) Сочиняют наши служители царевича мне противна и живут по своему старому непристойному злочинию, и того ради невозможно, чтоб царевич когда к изрядным нравам обыкнути возмог. 3) Никто не разумеет при дворе царевичеве, како такого великого государя возвращати надлежит, а однако ж не имеют они указу меня в том слушать и то мне и в глаза говорят и, сверх того, бесчестно меня пресмехают: га, га! смотри, ты хощешь еще гофмистром быть. 4) Гонят они меня ради веры моей и не хотят по постным дням мяса давать, но я бы охотно и рыбу ел, если б она добро приготовлена была. Они меня царскому величеству оклеветали, будто я по две недели сидя пью и весма к царевичу не хожу».

Долго накоплявшаяся вражда наконец разразилась 23 мая 1702 года. Государю донесли, что этого числа государя царевича за столом Мартын Мартынович Небоуер всем говорил, чтоб тайных слов никто никаких не говорил, а Никифор Вяземский говорил: «Что тайно, то тайно, а что явно, то явно. И он, Мартын, говорил: вы-де все ничего не знаете, и быть вам здесь недостоит, я-де вас вытолкаю толчком, а как-де я буду с царевичем за морем, я-де знаю, что делать». И он, Никифор, говорил: «Хотя б ты был и гофмейстер, и ты б нас без указу государя нашего и приказу Александра Даниловича отсюда вон не толкал, в сем я тебя не слушаю, потому что мы приказаны Александру Даниловичу, а не тебе». И он, Мартын, говорил: «Вы-де все ничего не знаете, и у вас-де все варвары!» – и бранил: «Собаки! собаки! гундсфоты!», и пред царевича бросал ножик и вилку, и держал за шпагу, и он, Никифор, говорил: «Что ты делаешь? Хотя б ты был и гофмейстер, и ты б так не бросал за столом и не бранился». И он, Мартын, закричал: «А будет я не гофмейстер, и я не хочу жив быть» – и, побежав, бранил: «Собаки, собаки! я вам сделаю, как бог мой жив, так я вам отомщу». При государе царевиче за столом сидели в то время он, Мартын, подле него доктор Богдан Клем, по другую сторону сидели Алексей Ив. Нарышкин, Никифор Вяземский; при столе стояли толмач да сторож.