«Я же говорила тебе, — мягко журит она, изображая обиженное лицо. — Она не нужна тебе, любовничек».

Он чувствует, как боль в его сердце усиливается, становится темнее.

«Ооо, — протягивает она, надуваясь ещё сильнее. — Где твоё чувство юмора, Реви'?»

Несколько долгих секунд он вообще не может говорить.

Когда он всё же делает это, его голос звучит пустым.

Тихим. Слишком тихим. Он сам едва его узнает — прошло так много времени с тех пор, как он слышал свой голос таким. Но он помнит, что это его голос.

«Ты не хочешь видеть, кем я могу стать», — говорит он.

Касс улыбается ещё шире. «О Бог мой, но я же хочу! Хочу! Ты понятия не имеешь, как сильно я этого хочу, Ревик! Ты только что сделал меня оооочень влажной, сказав это... и это даже не считая всех твоих пошлых мыслишек ранее».

Касс усмехается, улыбается ещё шире, подкладывает свободную руку под свою темноволосую голову.

«То есть, Элли собиралась наконец-то дать тебе это, да, здоровяк? Позволить тебе приковать её и воплотить все твои грязные извращённые фантазии? Интересно, знала ли она, на что подписывалась?»

Его тон не меняется. «Ты ошибаешься, Касс. Ты ошибаешься на мой счёт».

Она скользящим движением льнёт к нему, прижимается грудями к его груди.

«Нет, не ошибаюсь, — тихо говорит она, настойчиво лаская его ладонью. — Ну же. Впусти меня. Поделись этими фантазиями со мной. Будет весело».

Он знает, что они в Барьере.

Теперь он знает это, но её прикосновение кажется физическим, настоящим.

Это заставляет его отпрянуть, вызывает резкую волну отвращения и тошноты, опять напоминает детство, когда он был игрушкой Меренье, когда он возбуждался, испытывал смятение, отвращение, боялся и отчаянно желал убить себя.

Его боль усиливается вместе с этим отвращением, и часть этого всего традиционно направлена на него самого. Там живёт не логика, а привычка — привычка, вгрызшаяся столь глубоко, что он даже не видит её, пока не вынужден посмотреть на последствия.

Боги, он хочет свою жену.

Он не сможет выжить без неё. Он просто развалится на крошечные кусочки, фрагмент за фрагментом, теряя всё, что наконец-то сделало его личностью.

«Ооо, да брось, — бормочет Касс. — Неужели всё настолько плохо? Помнишь, ты до встречи с ней отнюдь не был монахом, — одарив его знающей усмешкой, она чувственно извивается под ним. — Я знаю, ты не забыл свои таланты, здоровяк. Я знаю, что тебя заводит. Интересно, знала ли Элли на самом деле? Как бы тебе ни нравилось притворяться, что она знала».

Та ярость, что накатывает на него, выходит за пределы его возможности чувствовать.

Она срывает последний фрагмент его контроля, последний фрагмент мужчины, которым он некогда был, которым он хотя бы пытался быть для Элли. Его ладонь обхватывает горло Касс.

Всё, о чём он может думать — он убьёт её.

Бл*дь, он убьёт её, даже если это будет последним, что он сделает.

В конце концов, это единственное, в чём он по-настоящему хорош.

Касс смеётся, с восторгом глядя ему в лицо, пока он голыми руками сдавливает её трахеи. Слёзы текут из его глаз, ослепляя его. Он потерян, плавает в другом, опустошённом неверии. Там живёт больше горя, чем он способен ощущать.

Он скрывает лишь часть этого горя за той ослепляющей яростью.

Они никогда не оставят его в покое. Никогда. Они всегда найдут способ, новый кусок его сердца, который можно разбить вдребезги. Касс — всего лишь последнее свидетельство этого.

И всё же он знает, что Касс наслаждается этим.

Она ловит кайф от этого. Она ловит кайф от того, что может сделать с ним, какие чувства может в нём вызвать.

Когда-то он любил Касс почти как сестру.

Почти как собственную сестру, которую он теперь едва помнит.

Он любил её и подпустил к себе, потому что его жена любила её.

Он слышит в голосе Касс дразнящие напевные нотки, чувствует, как они отдаются в каждом дюйме его aleimi, даже когда ярость становится удушающей, выходя за пределы его возможностей здраво мыслить.

«Ну же, Реви', — шепчет она. — Она тебе не нужна. Я могу дать тебе всё, в чём ты нуждаешься. Мы можем вместе воспитывать твою маленькую rugrat...»

Ревик орёт на неё, и это потерянный, сломленный звук, выходящий за пределы его возможностей чувствовать.

Он проснулся как от толчка.

Тяжело дыша, задыхаясь, ощущая такую тошноту, с которой не могли справиться его тело и разум.

Его ладонь болела, всё окончание его руки пульсировало, и кости казались расщепленными, хотя они сняли самодельный гипс недели назад... или прошли уже месяцы?

Его нога болела. И голова тоже.

Боги, он хотел умереть. Почему они просто не позволят ему умереть?

Несколько долгих секунд он не мог делать ничего, только дышать.

Его тело имело свои представления о жизни и смерти, и теперь Ревик бездумно старался выжить, преодолеть боль, которая казалась хуже всего, что он испытывал и помнил, даже с детства.

Учитывая, каким было его детство, это говорило о многом.

Это ощущалось хуже, чем в прошлый раз, когда он думал, что Элли мертва.

Он слышал тяжёлое дыхание, стоны, едва сдерживаемые крики. Сдавленный звук, затруднённый хрип, чтобы закричать, выразить эмоции, не поддающиеся выражению, умолять... может, заорать.

Он не сразу сообразил, что сам издавал эти звуки.

Тёмная комната нависала над ним, душила, несмотря на высокие потолки, которые он мог ощущать своим бесконечно сканирующим и ощупывающим светом. Он чувствовал на своей коже ветерок из открытого окна, но ощущение клаустрофобии, пойманности в ловушку не ослабевало.

Он чувствовал себя потерянным, запертым под землёй и забытым.

Она бросила его. Как и другие, в конце концов, она его бросила.

Он постарался освободиться, сесть.

Даже сейчас, в момент такой боли, его разум просчитывал шансы, расстояние от второго этажа викторианского домика до земли. Он мог бы сломать ногу, если бы прыгнул. А может, он мог бы просто выйти наружу, побегать босыми ногами по траве — может, до парка, где он однажды наблюдал за ней, где он отчаянно хотел поцеловать её, когда она споткнулась и упала на Джейдена, посмотрела на него этими светящимися, нефритово-зелёными глазами, а Джейден подхватил её за руки и рассмеялся.

В отношении неё у него никогда не было самоконтроля.

Тогда он так сильно хотел поцеловать её — даже в той закусочной, когда она едва не убила Джона; даже в машине, когда они бежали от Шулеров; даже когда он материл её за то, что она бомбардирует его вопросами, пока он пытается спасти её жизнь и сбежать от людей, которые хотели забрать её; даже тогда.

Он хотел вернуться в то место в парке.

Он хотел вернуться туда и вспомнить.

Но он не мог. Он не мог пошевелиться.

Руки удерживали его с нескольких сторон.

Врег. Джораг. Гаренше. Четвертая пара рук могла принадлежать Балидору... а может, Локи. Балидору, который трахал Элли, пока Ревик скучал по ней, писал ей любовные письма, посылал ей цветы, умолял вернуться к нему. Джораг и Гар, которые только хотели трахнуть её, которые пялились на её задницу и свет всякий раз, когда думали, что Ревик не видит.

На мгновение ему захотелось убить и их тоже. Он хотел убить их всех.

Но и за это он не мог удержаться.

Боль затмевала всё. Она уничтожала всё в нём, плохое и хорошее.

Он издал очередное надрывное рыдание, силясь дышать.

Теперь он чувствует их света вокруг себя, чувствует, как они пытаются утешить его, успокоить... контролировать его. Они затягивают его в Барьер, в теплоту первоклассной конструкции над четырёхэтажным викторианским домом на Аламо-сквер в Сан-Франциско. Они стараются отцепить его конечности, окружить его светом Предков.

Они пытаются дать ему хоть какой-то привкус того, чего они дать ему не могут — чего никто не может ему дать, уже никогда больше.

Наверное, они боятся телекинеза, думает он.

Какая-то часть его даже сейчас мыслит логически.

Его способности вернулись.

Они начали исцеляться, пока его жена угасала перед ним, с каждым днём становясь более мёртвой, чем живой. Балидор поразился тому, как быстро исцелились те структуры над головой Ревика, как быстро всё это произошло после того, как Элли сломали, а их ребёнка забрали от них обоих.

Они вновь боялись его.

Они боялись, что он может сжечь дом или начнёт убивать их всех, что вообще-то не такой уж безумный страх, учитывая, какие извращённые мысли только что гуляли в его голове. Но об этом думать тоже больно, и не только потому, что их смерти ничего не решат.

Он не хочет убивать своих друзей.

Он не хочет убивать людей, которых любила Элли.

Он хочет убить ту бл*дскую суку, которая навредила его жене. Которая украла его ребёнка.

Он хочет голыми руками разодрать её горло. Ему уже всё равно, чего хотела бы Элли в отношении Касс. Он никоим образом не пощадит Касс за то, кем она когда-то была для его жены. Он знает, что Тень добрался до неё, что Тень использует её, чтобы добраться до него, но эта мысль не несёт в себе никакой важности.

Уже нет.

Слишком поздно для извинений. Слишком поздно для искупления.

Он хочет вернуть свою дочь — последнее, что Элли ему подарила.

Он вернёт свою дочь, а потом он убьёт всех, кто ответственен за случившееся с его женой. Конец света не имеет значения. Вирус, Списки Смещения, и та цивилизация людей или видящих, которую они отстроят после его ухода.

Всё это не имеет для него значения.

Уже нет.

Он не знает, как долго он лежит там, хрипя, глядя во тьму комнаты с высокими потолками, но он по-прежнему чувствует руки на своём теле, свет в его свете.

Он чувствует их всех вокруг себя, он чувствует, как они пытаются до него дотянуться, но он никогда не чувствовал себя настолько абсолютно одиноким.