Приехал Шахур-лама, и Волынский стал с ним советоваться насчет Черен-Дундука. Лама говорил: «По нынешним поступкам Черен-Дундука можно надеяться, что и впредь императорскому величеству будет верен и никуда не уйдет; простые калмыки с Волгою, Яиком и Доном ни за что расстаться не хотят и всякого владельца, который бы захотел уйти, конечно, одного оставят; а если Черен-Дундук задумает что-нибудь недоброе, то я донесу, тогда его и переменить можно будет». После этого разговора Волынский поехал к ханше и объявил, что император повелел до указа объявить сына ее Черен-Дундука ханским наместником; он должен принести присягу и дать реверс за своею подписью. Ханша рассмеялась и, обратясь к своим, сказала: «Ничего не видя, уже велят подписываться!» «А где императорская грамота?» – спросила она, обратясь к Волынскому. Тот отвечал: «Грамота отдана будет после; я приехал теперь только изъявить вам свое почтение». «Пришли ко мне грамоту императорскую, – сказала ханша, – что нам можно сделать, в том мы послушаемся, а чего нельзя и почему нельзя, о том будем писать императору, и получа указ, будем по нему поступать, а без того детей своих приводить к присяге не стану. Кто из нас, ты или я, честнее и к кому государь и государыня милостивее?» «Я прислан его величеством не честью считаться, а об ваших делах говорить», – отвечал Волынский и, возвратясь домой, сочинил требуемую грамоту и отослал к ханше.

«Я ныне принужден, – писал Волынский Остерману, – объявлять наместничество впредь до указу Аюкину сыну Черен-Дундуку, понеже необходимая нужда того требует для того, что Дундук-Омбо всячески трудится, чтоб никому ханом не быть, и ханскую жену так наострил, что она не только иного, ни сына своего допустить не хочет, причитая себе и то за обиду, и если наместничеством Черен-Дундука от него Дундук-Омбы не оторвать, то от них и впредь, кроме противности, никакой пользы надеяться невозможно. Хотя знатные калмыки доброжелательные равно почитают его и Досанга, что и самая правда, понеже они оба и глупы и пьяны, а Черен-Дундук видится еще поглупее, он же и с епилепсиею; однако улусами своими мало не вдвое сильнее Досанга, а к тому ж много при нем и людей умных и добрых, в том числе и Шахур-лама, который к его императорскому величеству является зело усерден и многие в том прямые пробы показал, а в калмыцком народе он сильнее всякого хана, и все его так содержат, как бы уже святого; и другие есть такие, кому можно поверить и с ними все делать, понеже у них знатные Зайсанги в народе больше имеют силу, нежели их владельцы, а владельцы без общего согласия ни один, кроме Дундук-Омбы, собою ничего делать не может, что никогда и Аюка не делывал, а что хотел, то все делывал через своих креатур, которые как надуют народу в пустые головы, так и сделается; а в Досанговых улусах дельный один Билютка, и тот только на свой интерес, а впрочем, трудно поверить, и если его императорское величество изволит пожаловать Досанга главным, то, конечно, наделает Билютка между ими столько пакостей, что потом трудно и разобрать будет».

16 сентября приехал к Волынскому Черен-Дундук с родственниками и знатными калмыками. Губернатор объявил ему, что если он желает быть наместником ханским, то должен присягнуть: 1) служить императорскому величеству верно и все чинить по его указам; 2) противности никакой не чинить и прочих владельцев к тому не допускать, а за кем какое зло уведает, о том заблаговременно доносить; 3) с неприятелями императорского величества никакого дружелюбия не иметь и с чужестранными без указа пересылок не иметь; 4) суд и справедливость чинить надлежащую, никого до разорения не допускать, кражи и воровства всеми мерами искоренять и в том никого не жалеть; 5) татар никаких в своих улусах не держать и прочих владельцев до того не допускать. Черен-Дундук начал говорить: «Если императорское величество будет жаловать так, как и отца моего хана Аюку, то я без присяги буду служить ему верно». «Так с гсударем договариваться нельзя, – отвечал Волынский, – надобно тебе служить верно, и когда его величество изволит увидеть твою верность и службы, тогда в высокой его милости оставлен не будешь». Калмыки всего сильнее стояли против пункта, запрещавшего им ссориться с чужими народами без позволения русского правительства, наконец согласились, и 19 числа Черен-Дундук присягнул, а на другой день последовало торжественное объявление его ханским наместником. Тут же Досанг помирился с родственниками и на радостях пил вместе с Черен-Дундуком целые сутки.

Черен-Дундук был доволен; но не была довольна его мать. Дарма-Бала приехала к сыну и стала ему выговаривать, для чего он бежал от ее стороны, держит сторону Досанга и слушается Волынского; расплакалась, драла себе лицо и волосы и, выдрав несколько волос, бросила их на Черен-Дундука, приговаривая, что эти выдранные волосы по смерти взыщутся на нем. Волынскому дали знать, что Дарма-Бала, Дундук-Омбо, Доржа Назаров и другие калмыцкие владельцы намерены весною будущего, 1725 года откочевать к независимым от России калмыкам; Дарма-Бала уговаривает к тому же и Черен-Дундука, но он не соглашается. Шахур-лама жаловался Волынскому, что он был миротворцем между Досангом и его родственниками, но вместо благодарности обе стороны на него сердятся. «Теперь, – говорил лама, – все владельцы у нас люди молодые, не знают над собою страха и уклонились в непостоянство; станешь их успокаивать, а они за это сердятся; если ты их не уймешь, то будешь виноват в послаблении». Волынский отвечал: «Ты у них главная духовная персона; если ты их не успокоишь, то мне как это сделать? Тут нечего делать, когда ваши владельцы любят воровство и ложь; кто вор и разбойник, того называют добрым человеком и воином, а лжеца умным; при этом как вашему народу быть спокойну?» «Сущая правда, – сказал Шахур-лама, – теперь в нашем народе завелся кабардинский обычай, и со временем калмыки будут такие же кровомстители, как и настоящие кабардинцы, и для этого калмыкам надобно заблаговременно просить императора, чтоб велел их привесть в доброй порядок и возмутителей смирить; но об этом мне, как монаху, просить неприлично». Нуждаясь в помощи Шахур-ламы, Волынский боялся сильно действовать для распространения христианства между калмыками, как от него требовал Сенат. Сенат приказывал объявить Досангу, что ему не отдадут взятых у него родственниками улусов до тех пор, пока он не примет христианства. Волынский отвечал: «Хотя буду трудиться и склонять его, но если он не захочет, то никакими мерами нельзя его улусов удержать». Об этом доложили в Сенате самому государю и Петр, подписал «отдать каждому свое». Сенат прибавил: что если Досанг захочет креститься, то его крестить, а если не захочет, то не принуждать и улусы отдать без задержания, к крещению же склонять его ласкою, а не принуждением.

Такие хлопоты доставляла Средняя, степная Азия новой империи в лице своих представителей, калмыков, которым нравились привольные кочевья между Волгой, Яиком и Доном, но не нравилось то, что за эти приволья они должны были платить свободою: европейское государство наложило на них свою руку, и, чтоб высвободиться из-под этой руки, калмыцкие владельцы рвались к своим или на восток, к независимым от России калмыкам, или на запад, к Крыму. Важное значение для них в этом отношении имела Кубанская Орда, и русское правительство должно было зорко смотреть на нее: отсюда ждали помощи недовольные калмыки, сюда бежали с Дону козаки, которым не удалось отстоять свою волю от Москвы. Во время Турецкой войны 1711 года нужно было сдержать кубанцев, и в их землю предпринимал удачный поход казанский и астраханский губернатор Петр Матвеевич Апраксин: он опустошил страну и разбил татар, возвращавшихся с большим полоном из Саратовского и Пензенского уездов: 2000 русских людей получили свободу. Мир с Турциею, строго соблюдаемый с русской стороны, не сдерживал кубанцев – номинальных подданных султана. В 1717 году кубанский владелец Бахты-Гирей напал на Пензенский уезд и побрал в плен несколько тысяч народа. Отношения к Кубани, важные для безопасности юго-восточной украйны, заставляли обращать внимание на Кабарду, народонаселение которой находилось в постоянной вражде с кубанцами. Мы видели, что еще с XVI века, когда русские границы достигли устьев Волги через покорение Астрахани, Россия волею-неволею должна была вмешиваться в дела кавказских народов. Интересы трех больших государств – России, Турции и Персии – сталкивались на перешейке между Черным и Каспийским морями среди варварского, раздробленного, порозненного в вере народонаселения, части которого находились в постоянной борьбе друг с другом. Россия, призываемая на помощь христианским народонаселением, не могла позволить усилиться здесь магометанскому влиянию, особенно турецкому; а теперь, в эпоху преобразования, имевшую целью развитие промышленных сил народа, к интересам религиозным и политическим присоединился интерес торговый, стремление обеспечить русскую торговлю в стране, издавна обогащавшей купцов московских.