Шафиров и Толстой воспользовались этим оборотом дел и отправили в Адрианополь находившегося у них на жалованье переводчика при голландском посольстве Тейльса внушить султанским ближним людям, чтоб они возобновили переговоры с ними, Шафировым и Толстым, ибо царь не пришлет другого посла, опасаясь и ему такого же злого трактамента. Посланный успешно исполнил свое поручение, и 21 марта Шафирову и Шереметеву велено было приезжать в Адрианополь. Как здесь шли дела, всего лучше видно из донесения Шафирова царю от 17 апреля: «Мне стыдно уже доносить вашему величеству о здешних происшествиях, потому что у этого непостоянного и превратного правительства ежечасные перемены. Визирь Юсуф-паша, преданный России, был сменен Солиман-пашою, врагом ея; Солиман-паша был сменен Ибрагим-пашою, который прежде был капитан-пашою. Ибрагим начал было склонно поступать к интересам вашего величества: нас, освободя из едикула, взяли сюда для трактования о возобновлении мира, а господина Толстого с остальными людьми велено освободить и сюда отпустить; визирь обнадеживал нас, что непременно мир будет возобновлен. А потому не знаю, по какой причине, верно по наговору, обещаниям или дачам французов, которые денно и ночно трудятся, чтоб возобновить войну, превратный визирь 13 апреля собрал великий совет и объявил, что надобно ему идти в поход к границам вашего величества и взять с собою нас и польских послов». Но вслед за этим Ибрагима сменили, и рейс-ефенди велел сказать Шафирову: «Радуйтесь перемене визирской, она вам выгодна, султан переменил Ибрагима, увидав, что он дурак, не может делами порядочно управлять и превратен, был мужик простой, из морских солдат; дня два посидите тихо, а потом вас позовут». Но Шафиров не мог сидеть тихо и написал два мемориала для султана и муфтия, «потому что, – писал Шафиров, – французский посол и Понятовский мечутся, как бешеные собаки, и я принужден ныне последние силы и умишко в том употребить; за грех ныне я весьма один и не имею помощника в советах и для того ожидаю с желанием господина Толстого».

Когда начались переговоры, то турки выставили два новые пункта, на которые Шафиров никак не мог согласиться. Первый пункт состоял в том, чтобы возобновлена была ежегодная дача крымскому хану; второй – в том, чтоб граница проведена была между реками Самарою и Орелью и по этой границе с турецкой стороны поселены были запорожцы, изменившие России. Для отстранения первого пункта Шафиров обратился к хану, дарил его, обещал дать в Адрианополе тайно 30000 левков, обнадеживал, что и царь будет обсыпать его подарками; но хан был непреклонен, прислал подарки назад с ругательством, грозил, что если послы не согласятся на эти два пункта, то будут посажены в ямы и сгниют. Рейс-ефенди также прислал сказать Шафирову, что если два пункта не будут приняты, то непременно откроется война. «И понеже, – доносил Шафиров царю 16 мая, – нам делать более нечего и на сии два пункта позволить невозможно, полагаемся на волю божию и готовы страдать за интерес ваш; только радуемся, что хотя с бесчестием нашим, а сия кампания бесплодна у них пройдет, ибо время упоздало, только надлежит в доброй готовности и вооружении быть от нападения татарского».

На новых конференциях послы согласились, чтоб граница была проведена между Самарою и Орелью на половине, но никак не согласились на поселение здесь козаков, изменивших России, не согласились и на ежегодную дачу хану, хотя турецкие комиссары объявляли, что мир, заключенный без этого условия, не может быть крепок. Турки грозили впадением стотысячного татарского войска в пределы России; Шафиров отвечал: «Царское величество от татар никогда опасения не имел и не имеет и трактует с Портою, а не с татарами, ибо их мужество русскому народу знакомо. Удалось им теперь за миром войти в Россию и побрать в плен подданных царских, к чему они заобычны всегда, а во время войны биться не умеют и не охочи». Насчет киевской границы послы согласились, чтоб она была по договору, заключенному с султаном Магометом, т. е. ниже местечка Стаек, а от этого местечка до самой Сечи городов строиться не будет. Согласились и на то, чтоб царь не въезжал в Польшу, хотя бы и без войска; а войска русские должны оставить Польшу в продолжение двух месяцев. Шафиров согласился на эти условия без указа царского и для оправдания своего изложил «Рации, для которых он с Толстым рассудили отважиться на заключение мира»; в «Рациях» говорилось: «Хотя эти варвары (турки) и безумны, и непорядочны, однако сильны, многолюдны и безмерно многоденежны и ныне имеют благовременство, ибо имеют таких учителей, которые все интересы и силу не только Российского государства, но и всей Европы знают и им непрестанно внушают, и именно французского посла с его секретарями и переводчиками, Лещинского с гетманами его в Бендерах, и здесь от них Понятовского и Кришпина: головы преострые! Король шведский хотя не умен, но при нем есть несколько министров и генералов умных; Орлик и прочие изменники – черкасы и запорожские и донские казаки сведущи о всем внутреннем состоянии государства его величества, а им всем промотор и ходатай хан нынешний крымский, человек преострый и за неполучение своего запроса о даче погодной весьма на нас непримирительно озлобившийся, так что ничем его склонить не могли. Маврокордато сказал нам: „Не думайте, что войска турецкие пойдут прямо на Киев, ибо и сами они то ведают, что им то опасно и трудно; у них есть способ лучший войну продолжать через короля шведского и Лещинского, дав им денег довольно, и с знатным корпусом войска ввести их в Польшу и принудить оную отступить от Августа, принять Лещинского и соединить оружие против царского величества, ведая, что Франция и иные области христианские королю шведскому против царского величества вспомогут; притом Порта, имея у себя головы умные и знатные из царских подданных, надеется и козаков на свою сторону склонить“».

Шафиров беспокоился тем более, что считал канцлера Головкина своим врагом. «Я имею сильных неприятелей, – писал он, – меж которыми ясно себя мне показал главный мой товарищ, господин канцлер: во все мое двухлетнее здесь пребывание ни одного указа и обстоятельного ответа мне не прислал, а только отвечал о приеме моих писем». В своем беспокойстве подканцлер обратился к царице Екатерине Алексеевне: «Мы новый договор о мире на мере поставили; однако же в том обретаюсь в великой печали, что сие принужден учинить, не получа нового указа, понеже тому с 8 месяцев, как ни единой строки от двора вашего ни от кого писем не имели. Того ради прошу о всемилостивейшем предстательстве ко государю, дабы того за гнев не изволил принять, что я не смел сего случая пропустить и сей мир заключил, дабы изволил повелеть на сей трактат немедленно прислать ко мне подтвержденную грамоту, чтоб от медления присылки тех грамот, как и в прошлом году учинено, неприятели ваши не нашли паки случая сей мир разорвать и мне бы, сирому вашему рабу, от сих варваров не пострадать смертью, как и ныне тем многократно угрожали и всеконечно убить хотели, называя нас обманщиками, и пять месяцев в такой тюрьме нас морили, в которой, ежели б не явное чудо божие нас спасло, невозможно бы было живым быть, и понеже я, сирый, никакой иной помощи и заступления, кроме вашей государской милости, которою я взыскан, не имею, но наипаче чаю заочно и многих неприятелей безвинно имею: того ради припадаю к стопам ног вашего величества, со слезами прося меня, своего раба, по всемилостивейшему обещанию своему, данному мне при отпуске моем, всей погибели не оставить».

14 июня новый великий визирь Али-паша созвал к себе сановников и офицеров и спросил, начинать ли войну из-за двух пунктов, которых не принимают русские послы. Муфтий, которому Шафиров посулил 10000 левков и мех соболий, отвечал, что война будет незаконна, ибо царь выполнил условия договора; остальные согласились с мнением муфтия, и это решение отправлено было к султану, который отвечал, что и он согласен на мир; а 15 августа послы были обрадованы письмом Головкина от 15 июля из Петербурга, что царское величество доволен заключенным договором.