13 июля протопоп и сотник видели очи великого государя, были у него у руки на крыльце перед передними сенями, и по первой. статье, о Киеве, сам государь объявил посланным: хотя в Андрусовских статьях и упомянуто было об отдаче Киева, но так как поляки нарушили некоторые условия, потому теперь он и в помышлении не имеет Киева королю отдавать; на нынешней комиссии полномочные послы королевским комиссарам и слова не дали говорить об отдаче Киева, восточной же стороны Днепра и сами поляки не домогались. Подлинного постановления о вечном мире не учинено, а если бы договор состоялся, то немедленно дано было бы знать гетману, чтобы присылал своих людей на комиссию по статьям Глуховским. На вторую статью, о раде, был ответ: великий государь черневой раде, хотя бы от кого и челобитье пришло, быть не изволит, да и быть раде не для чего: бывает черневая рада для гетманского выбора, когда гетман умрет или гетманом быть не велят. Дорошенка государь никуда пускать и принимать не велел. Государь знает верную службу гетмана Демьяна Игнатовича и, если кто-нибудь станет на него писать, верить не изволит, в нужде воеводы его в царские города примут и неприятелям не выдадут. Барановичу был ответ, что государь тотчас же велел начать печатание «Труб», к несчастию, бумаги нет, придет из-за моря не ранее 1 сентября. Царь обещал послать надежного грека к патриарху константинопольскому по делу о проклятии гетманском. Наконец, Киевская область и Малороссия по сю сторону Днепра отдана в паству Барановичу. Протопоп Семен писал гетману из Москвы: «Царское величество неизреченную милость к вельможности твоей являет, не потребно нимало о милости его сомневаться. К тому же и ходатай скорый и приятный господин Артемон Сергеевич (Матвеев); он к вельможности твоей совершенную любовь имеет, а это лучше всего, о Войске Запорожском и о всей стороне Малороссийской беспрестанно у царского престола, как мать о чадах, убивается; сказал нам: „Пока жив, не переменюсь“. Замедлились мы здесь за благим советом Артемона Сергеевича, который хотел, чтобы мы были при отпуске низовых козаков запорожских; не стыдился его милость Артемон Сергеевич, именем царским выговорил запорожцам: для чего Ханенко гетманом пишется и для чего вельможность твою северским, а не настоящим гетманом почитают? Запорожцы дали слово быть под твоим послушанием».

Для ходатайства пред византийским патриархом о снятии проклятия с Многогрешного отправился в Константинополь переводчик Христофоров и привез оттуда любопытные известия, показывающие, в каком затруднительном положении находился патриарх вследствие подданства Дорошенкова султану. В Яссах царский посланец встретился с знаменитым Тетерею, который ехал к султану; на вопрос Христофорова, что это значит, Тетеря отвечал, что в Польше чести ему никакой не оказали. Приехавши в Царьград, Христофоров представился патриарху и подал ему царскую грамоту, в которой Алексей Михайлович просил снять проклятие с гетмана Многогрешного. «О чем ко мне великий государь пишет, – отвечал патриарх, – того я не упомню, справлюсь в своих записных книгах и завтра тебе ответ дам». На другой день Христофоров отправился за ответом, «Приискал я дело, – сказал ему патриарх, – сделалось оно поневоле, таким образом: не стало в Польском королевстве, в городе Львове, православного епископа; один латинец, именем Симеон, пожелал львовского архиерейского престола и бил челом волошскому господарю, чтобы писал об нем ко мне. Господарь ко мне написал, но я ему отказал, что без ведома всех православных львовских жителей в епископы поставить мне никого нельзя. Тогда этот латинец нашел в Волошской земле двоих запрещенных митрополитов, которые и посвятили его в епископы в городе Сочаве и отпустили во Львов, но львовские православные на престол его не пустили и выбрали набожного и доброго человека, инока Иосифа, ко мне его прислали, и я поставил его к ним в епископы. Но латинец Симеон бил челом Дорошенку и Тукальскому, чтобы они об нем писали ко мне, и они написали, что Симеон этот человек добрый, ученый и христианин православный. С грамотами их приехал ко мне браславский протопоп Романовский. Я отвечал, что уже епископ поставлен во Львов, а Симеона посвящал неведомо кто. Тогда Романовский поехал к султану, и я получил грамоту от каймакама Мустафы паши, что султан приказывает мне исполнить то, о чем писал Дорошенко. Я не послушался, но Романовский поехал в другой раз к султану и привел мне грамоту уже от самого султана, чтобы я сейчас же исполнил Дорошенкову просьбу. Тут делать мне было нечего: отставил я епископа Иосифа и благословил Симеона. В это же время протопоп Романовский бил мне челом, что во время войны Демьян Игнатович пограбил у него имение и до сих пор им владеет и чтобы я, патриарх, предал за это Демьяна проклятию, а того мне не сказал, что Демьян – гетман и царского величества подданный. Я, посоветовавшись со всем собором, дал Романовскому на Демьяна проклятую грамоту, в которой написано: если действительно так, как доносил Романовский, то анафема».

«Учини, святейший патриарх, по прошенью царского величества, – начал Христофоров, – изволь дать прощальную грамоту гетману Демьяну Игнатовичу и с тем отпусти меня к царскому величеству». «Никак мне этого сделать нельзя, – отвечал патриарх, – если бы от этого мне одному приключилась беда, то я принял бы с радостию, но опасаюсь, чтоб не нанести беды всему христианству; пошлю я к Демьяну Игнатовичу прощальную грамоту, а он станет этим хвалиться, узнает Дорошенко, тотчас отпишет к султану, и будет от этого великое кровопролитие».

«Опасаться тебе этого нечего, – возражал Христофоров, – прощальную грамоту отвезу я к царскому величеству, и царское величество изволит отослать ее к гетману и прикажет, чтобы держал ее при себе, для души своей, а хвалиться ему пред народом не для чего». «Вот посмотри, – отвечал патриарх, – какую сочинили ложную грамоту, будто я писал ее к великому государю. Грамота объявилась у визиря; визирь призывал меня и хотел было погубить, да, спасибо, оправдали меня добрые люди; однако дело стоило мне с пятьсот мешков». Наконец патриарх дал грамоту.

В Константинополе патриарх боялся Дорошенки, как присяжника султанова; а в Чигирине Дорошенко уверял греческого архиерея в своей преданности православному монарху. Весною 1671 года заехал к нему греческий архиерей Манассия, отправлявшийся в Москву, и Дорошенко начал ему говорить: «Писать я к царскому величеству не смею, донеси великому государю, что мы ради ему служить, от польского насилия принуждены мы на время поддаться агарянину. Чтобы великий государь для святой восточной церкви принял нас под свою руку, держал бы нас, как держит наших братьев той стороны; а если не захочет принять, то помирил бы нас с польским королем, В 68 году приходил я в царские заднепровские города с татарами по прошенью Ивашки Брюховецкого и иных старшин; однако и тогда я козаков и татар до бою с царскими ратными людьми не допустил, взятых государевых воевод и ратных людей в Москву многих (!) отпустил, хотя и претерпел за то от татар большую беду; полковников, которые с Демьяном Игнатовичем царскому величеству поддались, не подговаривал и вперед подговаривать не буду. Чтобы гетман той стороны со мною в дружбе был и запорожских посланцев королю не пропускал; а ссоры все от запорожцев: чтобы великий государь ни в чем им верить не изволил. Если государь пришлет ко мне свой указ, то я и Стеньку Разина к его царскому величеству по-прежнему в подданство наговорю». В Каневе Тукальский объявил Манассии, что как скоро государь обнадежит их, что примет в подданство, то он, митрополит, сейчас же сам поедет в Москву, а теперь ехать и писать не смеет, потому что и прежние его письма объявились у поляков. В грамоте своей к царю Дорошенко особенно нарекал на запорожцев, которые, по его словам, и при Богдане Хмельницком, и при других гетманах творили великое смятение между русскими христианами, над бесчисленными благочестивыми людьми убийства, мучительства и кровопролитие исполняли. «Сам я, – писал Дорошенко, – восточной церкви уд, и потому, ища добра церквам российским, тебя, православного государя, за главу себе имею».