-- Что-о? Ах, сука! -- взревел Дов. -- Герой замороженный. Та-ак! Сука с возу, возу легче.

Лия заплакала, прижав к глазам передник. Запричитала: -- Это ее убьет...это ее убьет...

-- ...Вот что! -- жестко сказал Сергей, уходя. -- Помогать ей буду я. Поиски адвоката, передачи и прочее. Чтоб вашего сионистского духа там не было...

Лия шагнула к нему изумленная, разгневанная. -- Цто ты говоришь, паскудняк?! Гуля -- моя кровь... Как и ты... Сергей потоптался у разбитой двери, возле которой стоял Дов с молотком в руках. И кинулся к Лии, обхватив руками ее морщинистую, не по годам, шею, разрыдался, как мальчик. Лия гладила его по взъерошенной голове и плакала...

Судил Геулу почему-то военный трибунал. Сергей помялся возле стеклянной таблички "Трибунал Московского военного округа", наконец, твердым шагом направился вовнутрь. Спросил у солдата-часового, где секретарь суда, таким тоном, что тот вытянулся по стойке "смирно", приклад к ноге, и отрапортовал - откричал: "Вторая комната направо!"

Пахло одновременно казармой и канцелярией. Из угла коридора тянуло какой-то вонью. Острее всего -- карболкой. Стены мрачные. Сергей дождался своей очереди к секретарю, чтобы выпросить разрешение присутствовать на суде. Секретарь, вологодский парень в проволочных очках, с погонами сержанта, долго искал по спискам, когда будет заседание. Потом, расспросив Сергея, воскликнул:

-- Так бы гОвОрил! Жанна д'Арк! Вчера осудили. При закрытых дверях. И, понизив голос: -- Ну дОвала! БелОлицая, видная из себя, парашютистка, да? Ну, дОвала!.. Весь трибунал сбежался... Председатель, генерал наш, сказал потом, сам слыхал: Ну, чисто Жанна д'Арк!.. Да ты не горюй, парень. Три годочка всего дали. Три годочка -- дождешься...

Иосиф позднее выяснил. Доре Борисовне и ее мужу КГБ "шило" шпионаж. Статью 64-ю Уголовного кодекса: "измена родине..." 15 лет на каждого... Шпионаж трибунал отклонил. За недостатком улик. Время было такое -- не шпионское. Оставили сионизм. "Дали семерик, -- как рассказывал Иосиф. -Остальным уж мелкими пташечками..."

Сергей ездил в лагерь к Геуле пять раз. Сколько разрешили, столько и ездил. Вести привозил одну другой неутешнее. Продал их какой-то Меламуд, инженер, притеревшийся к старику. Потому следствие знало все... Загнали Гулю за Читу. Сунули в бригаду, которая называется тракторной. Долбят ломами мерзлую землю. Бригадиром Лиза Лайс, гестаповка, из поволжских немок, руки по локти в еврейской крови... О Полякове Гуля ни словечка не сказала. Как отрезала. Только губы искусаны... -- А бородка у тебя классная, -- сказал Дов Сергуне, чтобы рассеять тягостное молчание. - Прямо не бородка, а клинок. К такой бородке нужны лайковые перчатки...

Лия жестом показала Дову, чтоб убирался в свою комнату. И вздохнула горестно: -- Уф-фу-фу!..

Сергей улетел в Читу, наверное, за неделю до конца Гулиного срока. Повез ее любимое платье. Дал телеграмму: -- Едем!

На том же обледенелом перроне площади трех вокзалов, где мы встречали вначале иссохшего дядю Исаака, затем Иосифа с огромными, как клешни, перевязанными руками и его сына, мы ждали теперь Геулу. Она "отишачила", как говорил Дов, "детский срок" и теперь возвращалась в Москву. Незаконно, конечно. Господи, а кто из моих друзей и родичей вступал на этот перрон законно? У всех был "сто первый километр". Не сразу Москва строилась...

Поезд, как всегда, запаздывал. Мы мерзли, и Иосиф, оглядев нас, заметил весело, что мы уже встречали тут всех.

-- ...Один твой племяш не охвачен, -- сказал он, обернувшись к дяде Исааку.

-- Механик, не гони картину, -- ответил дядя Исаак с нервной веселостью.

-- Вот что, Григорий, - Иосиф подошел ко мне, понизив голос. - Мы -клейменые, каторжные. Нас, вон, фотографируют... вон, видишь, шляпа чемодан приподняла, наставляет... Так мы их пошлем на х... и вся недолга. А тебе зачем этот бал? Волки без свежатины не живут... Не обижайся, я по-человечески! Приезжай домой вечером.

Я действительно намеревался дождаться поезда и тут же помчаться по делам, но после такого предупреждения, естественно, остался с Гурами до поздней ночи. Геула заметно постарела, но выглядела здоровой, щеки красные, как после лыжной прогулки. На лбу, правда, появилась морщинка. Как ножом полоснули. Сергей, напротив, осунулся, был бледен. Бородка торчала, как клок сена. -- Слу-ушайте, -- протянул дядя Исаак. -- Кто из вас сидел? Лия ткнула его под бок, и он затих. Она обняла Гулю и больше от себя не отпускала. В такси тряслись, обнявшись. И у стола сидели, обнявшись. Гуля говорила, смеялась. Лия плакала беззвучно, прижимая Гулю к себе так, словно ее снова могли отнять...

Геулу увезли в шестидесятом, когда, казалось, массовая реабилитация завершилась. Какое!.. Геула рассказывала, что у "мухомора" (так она называла своего следователя) все время на столе громоздились пожухлые "дела", начатые в 37, а какие и в 34... "Мухомор" отодвигал их и строчил новое, на нее.

-- ...без свежатины не живут, -- хрипел Иосиф.

Геула вспомнила весело, словно это не с ней произошло: -- Слышу бабий голос: "На туалет пройдемтя! Парашу не за-будьтя!" Жалко мне их стало, слов нет!

-- Кого жалко? -- встрепенулся Дов.

-- Надзирательниц, кого еще! Простые деревенские девахи. Им бы сено убирать, хлеб сеять, а они всю свою молодость по вонючим коридорам: "Парашу не забудьтя!" Крестьянское ли это дело?

-- Не крестьянское, -- прохрипел Иосиф. -- Э-эх, сколько надо было русскую деревню убивать, морить голодом, морозить, чтоб она в надзиратели подалась. В конвойные войска. Вот где Россию под дых бьют, а?.. Извини, Гуля!

-- После суда, на пересылке, запихали меня в общую камеру, -продолжала Геула. -- Смотрю вокруг -- страх. Пятнадцатилетние девицы, остриженные наголо, вставляют себе, прошу извинения, в задний проход горящие сигареты и подносят их к дверному "волчку". Под общий хохот. Мол, вот, курим прямо в "волчок".

Из темноты нар глаза светятся, ощупывают меня, мои вещи. Жутко! Я поняла, тут могут и зарезать. Стала дико орать и колотить в дверь. И требовать, чтоб меня отделили. Орала, как Дов учил, не переставая:

-- Вы не имеете права держать политических вместе с блатными! Минут через пять лязгнула дверь. Перевели.

-- Ну-у, -- протянул дядя Исаак. -- Послабление. Либерализация!

-- Послабление, -- усмехнулся Иосиф. -- Небось, новосибирская пересылка?.. Точно! Достучалась бы в свердловской... Показали бы ей "парашу не забудьтя". -- Гуры ставили на стол бутылку за бутылкой, но не пьянели, напротив, замечания их становились все дельнее, трезвее: -- Нам жить не дадут, -- просипел Иосиф. -- Но -- перебьемся. Перезимуем лето. А вот что Гуле делать? При ее дипломе с отличием...

-- Поступать в аспирантуру, -- прозвучал из кухни чей-то басок. Из дверей выплыл улыбающийся здоровяк -- Толя Якобсон* давний друг Гули. Явился он, видно, только что и застрял на кухне, где Лия подкармливала опоздавших. У Толи было широкое, круглое лицо деревенского мужика, приплюснутый нос бывшего боксера. Глаза бесхитростные, светлые, спокойные. Трудно было представить себе, что простодушный Толя Якобсон -- глубокий исследователь русской поэзии. Это признавали и официальные советские литературоведы, боявшиеся его, как огня. Да и как не бояться! Талантливый стиховед с лицом и напористостью боксера. Жуть!

Толя какой уж год пытался издать полемические книги о Блоке и Пастернаке; когда ему надоело унижаться, он опубликовал книгу о Блоке в Нью-Йорке, в издательстве имени Чехова, что жизни ему не облегчило.

Они и сдружились благодаря стихам, Геула и Толя. Толя мог часами декламировать Алексея Константиновича Толстого, Блока, Цветаеву, Пастернака; Геула-- Ахматову... Толя еще до ареста 388"Геулы женился на черненькой, как галчонок, девчушке, которой в 1949 году дали двадцать пять лет каторги. И потому все понимал с лету.