Каждую неделю Дов Гур рассылал письма. Во все инстанции. Просил отпустить на "историческую родину", как он писал. Писем сто бросил в почтовый ящик и -- все, как в могилу. Наконец, его вызвал начальник местного КГБ, моложавый полковник с вмятиной на лбу. Письма гражданина Гура Б. И. лежали на его столе. Целая груда.

-- На историческую родину, понимаешь, собрался? -- спросил полковник, и вмятина на лбу его налилась кровью. -- Твоя историческая родина знаешь где?! В урановой шахте. Очень будешь проситься -- поедешь...

В этот же день Дов привез в Москву "воспитательную беседу" полковника КГБ, которую он записал на магнитофон "Яуза", прихваченный им с собой в брезентовой прорабской сумке. Спустя неделю беседа прозвучала по радиостанции "Немецкая волна".

Около дома Гура в Александрове постоянно маячил кто-либо, и Дов понимал: долго гулять ему не дадут -- повезут на "историческую родину"... А скорее, прикончат без суда.

Уж ни одного учреждения не осталось, куда бы он не отправил свои сдержанные деловые письма, которые, по сути, были предсмертным криком. В ООН забросил, наверное, целый десяток. И по почте, и с туристами. Гуля помогала. И все, как в могилу. Счет, видел он, пошел уж на месяцы. На недели. На дни... И вдруг Дов услыхал по радио, что в Москву прибыл член Верховного суда Соединенных Штатов господин Гольдберг.

Дов понял: это последний шанс. В субботу Гольдберг придет в синагогу, не может не придти. И точно -- явился. Но он был окружен такой "невидимой стеной", что Дова дважды отшвырнули в сторону, едва он начал проталкиваться к высокому гостю. Только когда судья Гольдберг сел в большую американскую машину, невидимый круг стал распадаться. Один плащ "болонья" закурил, второй отошел в сторону. И тут Гольдберг приспустил стекло машины, чтоб помахать провожавшим. Дов метнулся, как молния, нырнул в окно рыбкой, крикнув три слова по-английски, которые он выучил заранее: "Хелп ми, пли-и-из!", и оставил на коленях Верховного судьи США свое письмо, переведенное Гулей на английский. Нарушителя порядка выдернули обратно тут же. Но уже без письма...

Разрешение на выезд Дов получил через неделю. Узнал об этом от своего родного полковника со вмятиной на лбу. Тот примчал к нему на черной "Волге", постучал, как привык: досчатая дверь захлопала-задрожала, и Дов похолодел: "Все! Поехал до дома..."

Полковник был бел, только вмятина алела... Громко поздравил гражданина Гура с решением советского правительства.

-- ...Выпускают тебя, понимаешь, в Израиль... Проявили социалистический гуманизм. -- Уходя, понизил голос: -- Ты на меня зла не держи, Борис. Служба, понимаешь... -- А в глазах его стыли страх и ярость: "Ушел! Ушел!.."

Таких проводов Москва еще не видела. Евреи подходили к дому Гуров колоннами, как на первомайской демонстрации. Квартира была набита, "как камера в 37 году", по определению старика-сиониста, пришедшего на костылях. На лестнице -- не протолкаться. У дверей стоял Наум. Я никогда не мог предвидеть, что он будет делать в следующую минуту. Обзовет тебя прохвостом или полезет целоваться! Гений, говорили. Вроде Толи Якобсона, только в другой области. Ну, нет, с тихим, сдержанным Толей его не сравнишь...

Влажная лысина Наума сияла над толпой. Наум брал каждого входящего за руку, подводил к Дову, которого оттерли в дальний угол, и говорил:

-- Вот, потрогайте этого еврея пальцем: завтра он летит в Израиль. И гость послушно трогал взмокшего Дова пальцем. Это было и смешно, и трогательно. И - возбуждало надежды...

Я сразу увидел Геулу. Она дышала, как пловец, наконец достигший берега. Толстая коса ее растрепалась, белые волосы почти закрыли выпуклый лоб; она отдувала их, чтоб не лезли в глаза. Я спросил ее, как дела. Когда защита диссертации о Николае Первом и кантонистах?.. Оказалось, защита уже прошла. Редкостно. Ни одного голоса против. И место ей предложили немыслимое -заведывать кафедрой истории.

-- В Чите, -- добавила она нервно-весело. -- Ей Богу, не вру! В университете. Читинские лагеря, как суженого, и на коне не объедешь... -Она приблизила ко мне розовое от возбуждения лицо и шепнула: -- Но, как говорил Ленин, мы пойдем другим путем...

Вокруг стоял немыслимый гомон, кто-то записывал адреса, телефоны старых, казалось, сгинувших друзей. Год назад советские танки ворвались в Прагу, но, как видно, не все еще потеряно... Друзья остались до утра, прикорнули на диване, на полу, чтоб проводить Дова в Шереметьево. Запершись в бывшей каморке Дова, Лия зашивала в лацкан пиджака Дова письма Геулы и Иосифа к израильскому правительству.

-- Сразу звони из Вены, -- настаивал Иосиф. -- А то, знаешь их, посадят самолет в Киеве...

Тут я впервые, после многих лет разлуки, увидел длинного, тощего Михаила Занда* с которым учился на одном курсе. Занд был семитологом. Не то профессором, не то доцентом. Потомственным интеллигентом. Дов, обхватив его своими лапищами, бормотал счастливым голосом: -- Мишка, приезжай быстрей! Рванем в Иерусалим. Напьемся. Будем лежать в кювете. Мимо будут проходить евреи и говорить, подняв палец: -- Они из России...

Наконец Дов вырвался из таможни на летное поле. Он мчался по сырому асфальту, размахивая руками, сжатыми в кулаки. Всего имущества у него брезентовая прорабская сумка на ремне, которая колотилась о его спину. Дов остановился, помахал оставшимся.

Аэропорт взревел. Сотни глоток скандировали такое заветное и, казалось, невозможное: -- До свиданья!..

В эту минуту на летном поле показался маленький, быстрый Мстислав Ростропович, придерживая у шеи пальто, которое раздувалось, как парашют. Казалось, он опускался на парашюте, гонимом ветром... Позади какой-то здоровенный детина нес виолончель. Ростропович оглянулся и помахал рукой. В ответ дружно засвистели. Ростропович растерянно посмотрел по сторонам. Вдали вышагивал парень в синей спортивной куртке. И... никто более... Пожав плечами, Ростропович зашагал к своему самолету быстрее. Ветер рвал на бетонной стене выцветшее рекламное полотнище, призывающее граждан летать самолетами Аэрофлота (как будто у граждан СССР был выбор). Наум, задыхаясь от переполнявших его чувств, вскричал вдруг: -- Евреи, летайте самолетами Аэрофлота!

Аэропорт Шереметьево снова взревел так, что служба в плащах "болонья", оцепившая все ходы и выходы, сбежалась в кучку. Так и простояла за галдевшими евреями, кучкой, придерживая свои серые шляпы и растеряно озираясь.

Рейс у Дова был воскресный, дополнительный. Самолет был почти пуст. Впереди кучно расселись какие-то серые шляпы. Дов взглянул назад. И за спиной две серых шляпы. "Будут брать?.." Они сидели недвижимо, в своих новеньких шляпах, не произнося ни слова. Наконец, грузный, постарше других, снял шляпу, и тогда все остальные тут же сняли их и положили на полочку. "Так, -- в тоске подумал Дов. -- Опять поэма о рыжем Мотеле: "Мотеле любит Риву, а у Ривы отец раввин..." Как сообщить на волю?!

Час прошел, не меньше, джентльмены, снявшие шляпы, не шелохнулись. И Дов сидел окаменело, вытирая время от времени шею тонким шарфиком.

Мальчонка, летевший куда-то со старухой, захныкал, захотел в уборную. Дов шевельнулся, протянул мальчику руку. Сидевший сзади вскочил, бросил Дову: "Не беспокойтесь!" И повел мальчика в хвост самолета, где была уборная.

Теперь уже сомнений не было. Дов медленно промокнул шарфиком пылавшую шею. Оглянулся, соображая, к каким дверям ловчее рвануться, выскочить, крикнуть на волю: "Берут!" Но тут же осадил себя: "Не суетись, Дов! Еще не вечер..."

Снова прошло минут пятнадцать, тихо мурлыкал что-то мальчик, подчеркивая своим голоском тяжелое молчание.

По трапу самолета забухали сапогами, застучали. Вошли старшина пограничник с револьвером на животе и два солдата с автоматами Калашникова. -- Ну, вот, -- мрачновато подумал Дов. -- Не надобно и в Киеве снижаться... -- Они пробухали сапогами мимо Дова. Дов не оборачивался. Старшина пробасил из хвоста: "Приготовьте документы!"