- Прекратить поставку составов в Треблинку. До проведения комиссии. О нашем разговоре, пока молчи. Штангль не должен знать о проверке. Я провожу тебя, Альберт. Ступай домой, попробуй выспаться. Ты выглядишь усталым.

- Да. Да. – Пробормотал гость.

Я услышала, как они поднялись, и едва успела спрятаться за выступом. Они вышли и Генрих опрометчиво, видимо перебирая в голове полученную информацию,  не закрыл за собой дверь.

Я видела, что гость принес с собой в дом, толстую папку, а уходил уже без нее. Незаметно проскользнув в кабинет, я бросилась к столу. Папка лежала открытой. Я начала листать страницу за страницей, бегло вчитываясь в текст. Не надо было обладать особым даром, чтобы в слабо зашифрованных фразах не увидеть всего того ужаса, что творился в концентрационном лагере с мелодичным названием «Треблинка». Перечислялись методы, офицерский состав, дата основания, количество «Душевых камер». Я словно погрузилась в тот кошмар, что творился за колючей проколкой одного из закрытых лагерей смерти. Перед глазами поплыли картины, поражающие своей жестокостью.

Людей привозили на перрон, и без отбора проводили по длинной дороге, ведущей к камере, замаскированной под душевую. После того, как люди оставляли свою одежду у входа, их загоняли всех вместе в тесное помещение, плотно закрывали двери и пускали удушливый газ. После их тела скидывали в могилы. Старики, женщины, дети… Дети… Сотни детей, в маленьких ботиночках и с потрепанными игрушками в руках, каждый день проходили по грязной дороге смерти. Стало больно. Больно так, что не было сил даже вздохнуть. Не было сил плакать. Рассудок отказывался воспринимать все увиденное в страшных документах, кропотливо записанных равнодушной рукой беспощадного убийцы.

В рапорте также, кропотливо перечислялись способы умерщвления, не принесшие ожидаемых результатов. Я вдруг вспомнила состав, с сотнями пар глаз. Их везли на бойню. Земля словно качнулась под ногами. Я схватилась за край стола, чтобы не упасть и начала хватать воздух большими глотками. Я задыхалась.

Когда вошел Генрих, я подняла на него взгляд. Во мне пылала ярость, граничащая с истерикой. Я схватила увесистую папку и приложив все силы, с отчаянным криком, швырнула в него. Исписанные листы, несущие в себе сотни тысяч человеческих страданий, пропитанные кровью и слезами, рассыпались по полу.

- Ты знал! Ты все знал! – закричала я, едва справляясь с крупной дрожью.

Генрих двинулся на меня. Но на нем уже не было Маски. Я видела, как исказилось от боли его лицо. Он чувствовал себя виноватым. Он тянул ко мне руки, желая обнять и припасть с мольбой о прощении. Я читала это в его взгляде наполненном мукой. Но не могла… Не могла уже забыть того ужаса, что узнала. Лучше умереть, чем позволить этому страшному человеку, еще хоть раз прикоснуться ко мне. Я схватила со стола нож, для бумаги и приставила к горлу.

- Не подходи! – истошно закричала я. - Я знаю, где находится сонная артерия. Одно твое движение, и я надавлю на нож. Ты же знаешь, сколько понадобится времени, чтобы вытекла вся кровь.

- Анни. – скорбно произнес он. – Я прошу тебя, ты должна меня понять… Я выполняю приказ…Это мой долг…

- Долг? Сколько их? Сотни? Тысячи? Убивать невинных, безоружных людей, детей, Генрих, маленьких детей… это твой долг? Ты так себя оправдываешь?

Его глаза налились кровью, он сжал кулаки и шагнул в мою сторону. Я надавила на нож, и по шее потекла тонкая струйка. Генрих замер, испуганно глядя как кровь закапала на белоснежную ткань моего домашнего платья.

- Не подходи. – с ненавистью прошипела я.

- Одумайся! – неожиданно сорвавшимся от волнения голосом прокричал Генрих. – Это не мое решение. Я выполняю приказ! Если я откажусь – меня расстреляют! А всю мою семью, и тебя, Анни… отправят в концентрационные лагеря! Ты можешь ненавидеть меня… можешь проклинать, но неужели думаешь, я не знаю, что ты таскаешь у меня деньги. Думаешь, не вижу, как твоя ненаглядная еврейка выносит из дома продукты и вещи. Думаешь, я не знаю, что вы делаете? Знаю, Анни! Все знаю! С самого первого дня, знаю! Но я молчу! Я не могу отступиться от своих принципов. Не могу ослушаться приказа. Но я закрываю глаза, на то, что делаешь ты, Анни. – его голос стал тише. - Ты всегда говорила, что у меня нет души. Но она есть… Есть! Ты моя – душа, Анни…

Слезы застилали мне глаза. Рыдание разрывали изнутри, я не знала что мне делать. Генрих приближался, а я больше не могла бороться с собой. Передо мной стоял Генрих. Его лицо было искажено болью и раскаянием. Это было сильнее моей ненависти.

- Ты даже не представляешь, что со мной сделают, если узнают, что я скрываю еврейского ребенка. Что слугам в моем доме живется вольготно и хорошо. Что они сыты. Что ты не моя жена… а русская.

- Я не просила привозить меня в Варшаву! – в последней отчаянной попытке воскликнула я.

- Анни… - его голос дрожал. Я впервые услышала, что этот сильный и безжалостный солдат, умеет переживать. -  Я не могу пойти против системы… Анни…  будь благоразумной, подумай об Александре, что они сделают с ним?

Его слова упали последней каплей в чашу сомнения. С глаз спала пелена и я отчетливо увидела картину нашего будущего. Генриха отдадут под трибунал, меня бросят в концентрационный лагерь. А моего мальчика, тихое, невинное дитя, отправят в газовую камеру «Треблинки». Генрих знал, на что давить. Я сдалась. Генрих подошел, осторожно забрал у меня нож, отбросил в сторону и прижал к себе.

- Я просил перевода, но получил отказ. – отчаянно прошептал он, целуя мои волосы у виска.

Я стояла истуканом, позволяя себя обнимать и целовать, и вдруг вспомнила слова Александра.

- Ты убил его родителей?… - Было невыносимо тяжело, но все же я спросила.

- Возможно.

Небеса рухнули на землю,  голова загудела, сердце заныло. Но теперь мне предстояло научиться жить с этой правдой… Я отстранилась от него, вытерла слезы. Мне было страшно заглянуть ему в глаза.

- Я должна проверить Александра.

Генрих нехотя отпустил меня, и сгорбившись, на дрожащих ногах, я вышла. Чувствуя провожающий взгляд, направленный мне прямо в сердце. Не было оправдания его преступлениям, и я никогда не смогла бы его простить в другой жизни. Но в этой жизни, не было выбора жить иначе. В очередной раз я заставила себя вспомнить, что идет война. И не мы диктуем ей условия.

11. Учитель.

…ты народ святой у Господа Бога твоего, и тебя избрал Господь, чтобы ты был собственным Его народом из всех народов, которые на земле. (Второзаконие)

За все, что делает христианин, он отвечает лично.

За все, что делает еврей, отвечают все евреи. (Анна Франк).

Спустя неделю, случилось то, что повергло меня в еще больший ужас. Я прежде даже не представляла, что такое может на самом деле происходить в цивилизованном мире. Казалось мы вновь возвращались к истокам варварского существования, где человеческая жизнь ценится не больше смятой безжалостной рукой бумаги.

Была глубокая ночь, когда я проснулась от громких голосов за окнами и шума проезжающих мимо машин. Я поднялась, стараясь не разбудить Генриха, накинула халат и спустилась вниз. Дом был наполнен пугающей тишиной. Вдруг мрачную тишину нарушил странный звук, похожий на стук дверцы. Я вздрогнула. Первой мыслью было разбудить Генриха, но думая, что это может быть кто-то из служащих дома, оставшихся на ночь, я решила проверить все сама.

Я вошла на кухню и зажгла свет. Первое что я увидела, было странное почти иссохшее существо, с густой бородой и скатавшимися волосами. В руках оно держало кусок хлеба и кружку. Я прикрыла рот рукой, чтобы ненароком не вскрикнуть от ужаса, боясь своим криком разбудить весь дом. Я вспомнила каким был Александр до того как я привела его в дом. Существо бросило на меня взгляд и умоляюще прошептало:

- Пожалуйста, мисс,  не кричите. Я сейчас уйду.

Только тогда, я осознала, что передо мной человек. Но что должно было произойти в его жизни, что он превратился в столь жалкое и убогое создание. Меня смутила его правильная речь и спокойный ровный голос, слегка ослабевший, но все же принадлежащий человеку.