— Чем это пахнет? Чем это пахнет, я вас спрашиваю?

— Осмелюсь доложить...

— Ну!

— Василий Петрович столярный клей разводят.

— Откуда у него столярный клей? Что за гадость!

Тетушка Анна Григорьевна еще раз фыркнула своим тонким, похожим на птичий клюв носом и грозно нахмурила густые седые брови.

— Где Франц Маркович?

— В гостиной, письмо пишут.

— Ну, вот, письма пишет, а за мальчишкой не смотрит.

Анна Григорьевна поднялась с кресла и, величественно шурша бесчисленными оборками своего белого капота, проплыла мимо Петра, почтительно распахнувшего перед ней дверь, и направилась в гостиную.

В гостиной было тихо и прохладно, маркизы на окнах были спущены. В глубоком кресле перед столом сидел Франц Маркович. Его круглая голова на толстой красной шее была откинута на спинку кресла, рот был открыт, и из него вылетало мерное похрапывание.

— Франц Маркович! — крикнула Анна Григорьевна так громко, что тот мгновенно проснулся и уставился на нее мутным и бессмысленным от крепкого сна взглядом.

— Вам бы следовало лучше следить за Василием, — резким голосом продолжала Анна Григорьевна, — пока вы тут спите, он отравляет весь воздух в доме какою-то гадостью!

Франц Маркович спросонья, повидимому, не вполне понимал в чем дело, но на всякий случай он свирепо нахмурился.

— Я ему задам, — сказал он, плохо выговаривая по-русски, — какой негодяй — мальчишка!

— Кончится тем, — все более и более возмущаясь, продолжала Анна Григорьевна, — что он спалит весь дом, и я уверена, что клей ему дал этот дурак Филимон, а ведь я запретила Василию знаться с мужиками.

Франц Маркович грозно встал и направился вместе с Анной Григорьевной в мезонин, где находилась Васина комната. Еще на лестнице услыхали они стук молотка. Запах клея здесь был так силен, что тетушка должна была приложить к своему чувствительному носу надушеный носовой платок.

Распахнув дверь, они увидали Васю, двенадцатилетнего белокурого мальчика, который энергично сколачивал какие-то палочки. На столе и на полу валялись стружки и кусочки дерева, а на окне стоял остов почти готового аэроплана. На спиртовке варился в жестяной кружке виновник тетушкиного гнева — столярный клей.

Увидав вошедших, Вася перестал стучать молотком и бросился к спиртовке, словно защищая ее. Но было уже поздно. Франц Маркович оттолкнул Васю, схватил кружку, выбросил ее из окна и потушил спиртовку.

— А вот, чтобы ты помнил, негодяй! — крикнул он и, схватив остов аэроплана, сломал его пополам, швырнул на пол и с торжеством поглядел на Анну Григорьевну.

Вася вскрикнул и замер на месте. Его аэроплан, над которым он трудился столько дней, который завтра должен был уже полететь, лежал сломанный на полу. Ненависть к этому толстому самодовольному французу закипела в нем.

— Как вы смеете ломать мой аэроплан! — закричал он со слезами на глазах, — вы сами негодяй!

Анна Григорьевна всплеснула руками.

— Да это форменный разбойник! — воскликнула она, — запереть его! Запереть на весь день и никуда не пускать. Мало того, что он без позволения говорит с мужиками и отравляет весь воздух в доме, он еще позволяет себе бить наставника, который относится к нему как второй отец. Дрянь!

И, громко хлопнув дверью, она вышла из комнаты.

Франц Маркович сделал грозные глаза, по-наполеоновски скрестил руки и добавил величественно:

— Сиди в своя комната и кайся в свой грех! Хулиган!

Он тоже вышел; Вася услышал, как он повернул ключ в замке.

Его душили слезы, сердце стучало; с лестницы уже заглушенно доносился резкий голос тетушки; как сквозь сон Вася услыхал фразу, которую часто слыхал из уст Анны Григорьевны, но смысла которой он не понимал: «Я всегда говорила покойной сестре, что она сделала ужасную глупость».

Оставшись один, Вася вытер слезы и подобрал исковерканный остов аэроплана. Он старался выправить его, но руки у него дрожали от обиды и негодования, и без клея починить аэроплан все равно было невозможно. Он печально положил его на стол и грустно подошел к окну. Равнодушно смотрел он на клумбы с яркими цветами, разбросанные перед домом, на огромные старые липы парка, на яркую, трепещущую под солнечными лучами, степь; она уходила куда-то далеко, далеко и сливалась где-то там с горизонтом. Все это Вася видел тысячу раз, ему надоел этот цветник, и парк, и старинный дом тетушки, и его собственная комната, где так часто приходилось ему сидеть наказанным. Ему казалось, что все это какая-то огромная тюрьма, куда его заперли, а тетушка и Франц Маркович его тюремщики, которые сторожат его и не дают ему убежать на волю.

Вдруг, под окном появился Франц Маркович. Он тяжело опустился в гамак и, строго посмотрев на Васино окно, развернул газету и, повидимому, погрузился в чтение. Но постепенно газета стала наклоняться в его руках и наконец накрыла его красное круглое лицо. Франц Маркович обычно пользовался газетой, как средством защиты от мух, и это всегда возмущало и раздражало Васю. Он сам очень интересовался всеми сообщениями с фронта, но газеты приходилось ему читать украдкой, ибо, по мнению тетушки, это не было чтением для детей. Часто Вася пытался заговорить с французом на тему о войне, но тот только что-то мычал в ответ и ругал немцев. Васе, вдруг, ясно представилось, как там, где-то далеко, далеко на границе Германии и Франции грохочут орудия, летают аэропланы и бросают бомбы, а в окопах и траншеях тысячами гибнут французские и немецкие солдаты. Толстому французу, повидимому, не было до них никакого дела. Гром пушек сюда не долетал и стало быть нечего было беспокоиться. Франц Маркович, мягко покачиваясь в гамаке, погрузился в сладкий послеобеденный сон.

Вася осторожно высунулся из окна и осмотрелся: кругом было тихо, нигде ни души. Тетушка наверно теперь тоже дремлет, сидя в кресле у себя в комнате. Вася вскочил на подоконник, а с него ловко соскочил на крышу террасы, приходившейся как раз под его комнатой. Легко и бесшумно добежав до края крыши, он ухватился за толстую ветвь липы, добрался по ней до ствола и спустился на землю. Сделав большой крюк, чтобы обогнуть окна тетушки, он добежал до черного крыльца, взбежал по ступенькам и вошел в большие светлые сени. У окна на стуле сидел старый лакей Петр. На носу у него были надеты очки в оловянной оправе, одной рукой он теребил свои седые баки, а в другой вытянутой руке держал какую-то исписанную карандашом бумажку. Все лицо его выражало сильное напряжение; при этом он шевелил губами, словно шептал.

— Что это вы читаете, Петр? — спросил Вася, — опять письмо от Степана?

Степан был сын Петра, он добровольцем пошел на войну. В глазах Васи Степан был храбрец и герой. Степан присылал с фронта длинные подробные письма. Когда Петр был в хорошем расположении духа, он иногда читал Васе вслух отрывки из этих писем и беседовал с ним о войне. Вася очень любил эти беседы. С Петром он мог говорить совершенно свободно, не стесняясь. Петр сообщал ему все новости с фронта. С ним вместе рассматривал Вася военную карту, висевшую на стене в комнатке Петра, и переставлял на ней бумажные флажки на булавках, которыми Петр отмечал передвижение русских и неприятельских войск.

— Ну как Степан, — спросил опять Вася, — не ранен?

— Да все сидит в окопах, — вздохнув отвечал Петр, — теперь вот уже два месяца! Измаялся, пишет, вода и пища плохая, цынгой у них в полку, пишет, половина больны. Зарядов дают мало, а немец все жарит тяжелой артиллерией. Да, дела, дела! — и Петр опять тяжело вздохнул.