Двумя годами раньше, а может, тремя, я наорала на одного агрессивного типа из Монпелье, Брюно Руа, издателя «Фаты Морганы», который поносил все и вся, извергая свою злобу женоненавистника и мизантропа, — он пришел на мой стенд на «Комеди дю ливр»,[11] там, снаружи, на Эспланаде и площади Комедии, пришел, чтобы сказать: буду рад, если вы меня возненавидите, но хочу, чтобы вы знали за что, — а я его вовсе не ненавидела, я просто возразила ему в ходе одной дискуссии и лично против него ничего не имела, меня занимало совсем другое, — и я громко, во весь голос, так, что было слышно на другой стороне площади Комедии, ответила ему: катитесь отсюда. Услышали все. Это значит, что уже три года назад я была на пределе. Уже тогда, чтобы что-то высказать, я могла только завопить. Эмманюэль, стоявший рядом, реагировал так же: оставь его, наплевать. То есть мне, мне наплевать. А я ему: тебе-то, конечно, наплевать. Какое тебе до этого дело. Ты — выше этого. Чужое мнение — что за ерунда, наплевать и забыть, месье выше этого. Выше человеческой низости. Выше, ну, намного выше. Однажды, в момент отчаяния, я сказала Клоду: знаешь, твое желание оставаться вечно молодым, оно так нелепо. Мне кажется, у тебя крыша съехала. Не знаю, зачем я это сделала. Не знаю даже, думала ли я именно так. И добавила: я считаю, что ты себе льстишь, что тебе нечего сказать, а твоя жизнь не стоит того, чтобы ее прожить. Вот что я думаю. Ну, и так далее. И бесполезно плакать. Сколько бы ты ни плакал, я все равно буду так думать. И всегда буду так думать. Можешь хоть двадцать лет ходить к психоаналитику, все равно таким же психом останешься. Навсегда. Давай, поплачь, поплачь. Еще немножко, давай. Ладно. Все, больше слез нет? Есть? Еще немножко осталось? Еще чуть-чуть слез не пролилось? А может, я это сказала Мари-Кристин, уж и не помню, кому я такое говорила. В течение всего времени, что я теряла с Эмманюэлем, Эрве, Мари-Кристин, подобные идеи осаждали меня, и я, конечно, была несправедливой. Я сожалела обо всем. И с Мари-Кристин — спрашивала себя: как я могла целый год оставаться с ней, несмотря на эти ее мускулистые ягодицы, приобретенные на теннисном корте? Как так получилось, что у меня не нашлось хоть чуть-чуть чувства собственного достоинства? А потом, через несколько недель, наоборот, говорила себе, что упустила свой идеал, что она была идеалом и у меня никогда больше такого не будет. Что я никогда больше не найду свой идеал, тогда как много раз он был совсем рядом, а я его упустила. И все эти люди, вроде вчерашнего типа на улице, который сказал: нет, это невозможно, я сломаюсь. Или Жан-Поль, просыпающийся среди ночи, в поту, с криком: оставь меня, мама, ну пожалуйста, оставь. Ему тогда приснился сон, это было через год после смерти его матери, еврейки, которая не давала ему жить, и он все еще ощущал материнское давление, ее смерть ничего не изменила. Смерть ничего не меняла, даже смерть ничего не меняла. Вообще ничто ничего не могло изменить, ничего не менялось и впредь ничего не изменится. Наглость, которой отличалась Мари-Кристин, — нечто невероятное, впрочем, она старалась это скрыть. В том-то все и дело, на определенной стадии единственное, что можно сделать, — скрывать. Год я с ней провела — с ее глупостью, адом, злобой, ложью, фальшью, обманами, буржуазностью в самом мерзком варианте, с ее самодовольством и отсутствием какой бы то ни было тонкости, — и в результате она так ничего и не поняла. Мне нужно было набраться сил и прекратить вечно всех упрекать и возмущаться, потому что это лишало меня сил. Но мне не удавалось, это убивало меня, это было ужасно.

Человеческая слабость. Недостатки. Человеческая сущность. Я устала и больше не могла их выносить. Они наверняка очень трогательны, однако я совсем выдохлась. Носилки и клиника или кладбище. Но во мне оставалось столько жизненной силы, возможно, именно из-за этого окружающая действительность была невыносимой. Целая пластинка лексомила и восемь таблеток спазмина каждую ночь — это много. А если я имела несчастье оказаться в деревне, где колокола звонили каждый час это становилось для меня непреодолимым препятствием. Я больше не могла ни с чем справляться. Хватит уже, и так достаточно, допустимый предел терпимости уже превзойден, полагаю. Мое согласие с миром, каковым он был, окончательно разрушилось. Выход «Покинуть город» приближался, и это была единственная вещь, которая меня поддерживала, которая позволяла мне еще немного просуществовать. Но не долго, я это знала, все дело было в горючем, как я уже сказала. Я осуществила этот переезд, допуская, что он может оказаться временным, и сконцентрировалась на публичном чтении — моем горизонте, отмеченном 13 сентября. Я знала, что продержусь и до «Культурного бульона», потому что, даже мечтая сдаться, в присутствии аудитории я никогда этого не сделаю. Даже если я об этом мечтала и мечтаю до сих пор, the show must до on,[12] вероятно, эта идея прочно укоренилась в моем сознании. Но за исключением этих двух совершенно точных дат, 13-го и 22-го, в глобальном смысле, я совершенно не знала, удастся ли мне продолжить. Мне было скучно со всеми, это была такая радикальная скука, все, что люди говорили, меня не интересовало. И события были мне неинтересны. Я не знала, совсем не знала, что буду делать дальше. Вот пройдет несколько дней, истечет несколько намеченных мной сроков, тех, до которых я решила продержаться, обязалась продержаться, — взяла личное обязательство. Я чувствовала себя уродливой и жалкой, уставшей. Когда же кто-нибудь заговорит со мной, когда, наконец, что-нибудь меня заинтересует? Кривая оставалась плоской — ни взлетов, ни провалов. Мать занималась материальными вещами. Это — на первый период. Потом наступит 13-е. Я хотела, чтобы все шло ровно, непрерывно, чтоб можно было отслеживать все перемены, чтоб было видно, как медленно все разворачивается, но одновременно все должно быть резким и потому может казаться быстрым; однако, когда все время наблюдаешь, как все готовится, видишь, что все происходит невероятно медленно, все растягивается — и непонятно, до каких пределов, просто невозможно увидеть, до каких пределов. У меня было впечатление, что это никогда не кончится, каждый этап растягивался и растягивался. Каждый этап растягивался и одновременно натягивал канат. Медленно и резко, вот что я хочу сказать. Именно это я хочу сказать. Иногда у меня появлялось желание все разорвать, разорвать непрерывность событий во времени. Впрочем, нет, этого я никогда не делала.

Я чувствовала себя зажатой меж двух желаний: убежать, исчезнуть — до 13-го оно возникало у меня ежедневно — и остаться ради дочери. Исчезнуть или остаться ради дочери — таким был постоянный конфликт. Итак, 13-го я провела свое чтение. Зал был набит, собралось семьсот человек. В этот день я поняла, что такое страх сцены. Я и раньше понимала, только всякий раз забывала, и приходилось узнавать его заново. Страх накатил, причем очень сильный, за две минуты до выхода на сцену я его еще ощущала: меня тошнило, хотелось уйти, это уж точно. И больше никогда не возвращаться. Исчезнуть окончательно. Или же вернуться в Монпелье и вести самую спокойную жизнь, в пределах двух ближайших улиц. Дома, за покупками, в гости к Фаннет — и все. После чтения ожидавшие меня люди были не такими, как обычно, и тогда я поняла, ради чего все это делала. В процессе я тоже понимала, в процессе чтения. В тот момент мне все было ясно, никаких сомнений, это можно было пощупать, увидеть и даже поймать в зале сачком для бабочек. Мне больше не хотелось исчезать, все снова стало естественным. Благодаря чарам литературы. Вечер был так хорош, отношения так просты. Я взяла такси, чтобы вернуться к себе на улицу Виктора Массе, в душе у меня царил мир. Мне совершенно не нужно с кем бы то ни было встречаться. Мне нечего больше хотеть, у меня и так есть все, что нужно. Все просто идеально. Возможно, я смогу долго продержаться в таком состоянии. Меня больше не волновало, влюбился ли в меня кто-нибудь во время чтения, какая разница, я ни в кого не влюблена, и это прекрасно, мне нечего больше желать. И 14-го все было идеально. А 15-го я отправлялась в Монпелье: у меня там были встречи, и еще мне предстояло делать телепередачу в трамвае. Все прошло не слишком удачно, но тем не менее прошло. Я повидала Катрин, Фаннет, мать, все было великолепно, просто идеально. На следующий день я вернулась в Париж и провела хороший уикенд. В понедельник мне еще было хорошо. Вполне в порядке. Я неплохо себя чувствовала. Это было несложно, именно в этом я нуждалась, мне следовало организовывать через равномерные промежутки мероприятия с участием публики, мероприятия, которые подхватывали и уносили меня, такие моменты со вспышками истины, когда проблемы решались или отменялись, да-да, именно это, и ничего другого, дело было вовсе не во встрече, как я полагала. А потом во вторник я зашла в издательство «Сток», увидела Элен, а на ее столе лежала кассета с фильмом, который мы делали с Летицией[13] в июле. Она только что закончила его монтировать. Закончила монтаж как раз 13-го, кассета была готова и оставлена для меня. Я ее забрала. Это был фильм, который мы делали для «Канал+», короткометражка, заказная работа по заданной теме эротики, то есть «эротика глазами…». В данном случае моими глазами, я там играла главную роль, я написала текст, а Летиция меня снимала и, естественно, была режиссером и монтажером. Возвращаюсь домой, антенна у меня тогда еще не работала, но видеомагнитофон можно было смотреть. Я его как раз впервые включила. Я села на пол, спиной к батарее, а телевизор стоял тоже на полу, передо мной. И началось. Она вставила титры между видеофрагментами. Фразы, написанные розовыми буквами по черному фону. Мы снимали в гостинице «Рафаэль», в конце июля, с Леонорой, Жан-Луи Мюра[14] и Паскалем Бонгаром. Вначале появился черный прямоугольник, розовые буквы на черном фоне: «Она не знает». А за кадром мой голос: я не знаю, что такое эротика, не знаю; потом на экране появилась я. Второй прямоугольник, тот же цвет, тот же шрифт: «Она размышляет». Третий прямоугольник: «Она все еще в поисках». Потом так все и продолжалось, и я уже не помню, в какой момент увидела на экране: «Заберите ее». А ведь мне было так хорошо в течение пяти дней, начиная с 13-го. И тут я рухнула. Мне снова захотелось исчезнуть, все нужно начинать заново. Я задохнулась, не могла нормально дышать. Дышала как загнанное животное. Жизнь, моя жизнь, снова стала казаться непереносимой. Именно эта фраза, «заберите ее», ударила меня в самое сердце. Как это точно объяснить, в тот момент я еще не знала, это было просто ощущение. Ну, как же она могла такое сделать? Зачем она вмешивается? Нет, я на нее не обижалась, ни секундочки не обижалась: она снимает кино, делает то, что должна; у меня не было никакого раздражения, фильм мне понравился, но я оказалась на дне ямы, снова, как уже многие месяцы. Да, это продолжалось уже несколько месяцев, и если меня будут добивать ударами вроде «заберите ее», да еще после передышки, которая была у меня с 13-го, я так далеко не уеду. Мои ресурсы исчерпаны, и, между прочим, все окружающие это знают. Меня не надо топить. Я и сама далеко не уеду. «Заберите ее» означало «полюбите ее, не оставляйте ее вот так, в полном одиночестве, не сваливайте ее на нас»; в том тексте, что я написала, было: «забери меня», и это означало: прошу тебя, любовь моя, забери меня, забери меня в свою жизнь, уведи меня куда захочешь, я пойду за тобой, куда бы ты ни шел, — вот что это значило, «забери меня». Классическая штука в любви. Вот ее она и подхватила, превратив в «заберите ее». Пусть эта тетка от нас отвяжется. Вы уверены, что никто не хочет забрать ее отсюда? За нее недорого просят. Ну, давайте кто-нибудь, заберите ее отсюда. Если никто не заберет, мы сами это сделаем, предупреждаем. Да заберите же ее, она красивая, смотрите, я ее хорошо сняла, ей 41 год, можете забирать ее, к тому же она еще и пишет; вы уверены, что не хотите ее забрать, совсем нет желающих? И так далее. Были еще вставленные между эпизодами титры. Но этот не отпускал меня, не позволял идти дальше. Это было 18 сентября. Я продержалась пять дней — с 13-го по 18-е. И снова оказалась на самом дне. Я позвонила Летиции, но у нее был включен автоответчик.