Но вдобавок, как говорится, мало этого: через открытое окно влетел и шлепнулся на стол выкинутый скорей всего и даже наверняка из проходящего поезда завязанный у горловины шпагатом куль нетипичной формы. А в нем что-то шебуршало, подпрыгивало и повизгивало, как если бы, к примеру, внутри была небольшая свинья или опять же крупный поросенок. Детвора, видимо распираемая любопытством, гурьбой ввалилась со двора в дом и окружила стол, наперебой крича и требуя немедленно развязать мешок. Я, как и полагается, сперва бросил взгляд на кухарку — женщина ведь, первое слово за ней, но та махнула, чтоб я приступал.

Для начала перекрестившись, я засунул внутрь пятерню и нащупал что-то сильно кудлатое. Сразу же следом высунулось девичье личико, потом голая шейка, обмотанная веревкой и с табличкой, на которой значилось: «Дочь Кейна». Голова распахнула глаза, очень даже красивенькие, хотя хитроватые, потому что карего цвета, и затараторила как заведенная: «Папочка, я здорова, чувствую себя хорошо, но если ты не пришлешь денег, мне перережут горло». Я подумал, что голова не за того меня приняла, и хотел прояснить недоразумение, но, вижу, она меня совсем не слушает. Еще больше меня удивил тот факт, что при нормальной голове, симпатичном личике с правильными чертами и густых, хотя давно нечесаных волосах по мешку было видно: девчушка вроде коротковата, как бы недоукомплектована. Тем временем ребятня начала на меня наседать, перекрикивая друг дружку, с требованием, чтоб я ее вытянул из мешка целиком. Я потянул, и она вылезла наружу — голая по пояс, с торчащими, как собачьи уши, сиськами. Дальше я не стал ее вытягивать, потому что кухарка огрела меня по физиономии со словами, что де разочаровалась во мне, что я, мол, такой же, как все мужики, и думаю только об одном. Запихнув голову, которая без передыху талдычила одно и то же, обратно в мешок, она крепко-накрепко его завязала и швырнула на пол, не слушая моих оправданий насчет трагического недоразумения и клятвенных заверений, что с мужской точки зрения меня совершенно, ну совершенно не интересует особа из мешка. В ответ кухарка погрозила кулаком и замотала головой, чтоб я себе не воображал, будто с ней у меня так же легко пойдет, как с другими.

И, в подкрепление своих слов, постлала мне кое-как на стоявшем в углу колченогом топчане. Потушила свет, ничуть не стесняясь, прямо на моих глазах натянула поверх одежды ночную сорочку и залезла в кровать. Часть детворы забралась к ней, а остальные притулились где попало. Мешок на полу без устали что-то лопотал, но скорее всего сам с собой.

Что было делать? Пристроив ботинки с чеком в головах — от греха подальше, — я снял пиджак и растянулся на постели. Сон, правда, никак не шел, да и кухарка ворочалась с боку на бок, придавливая ребятню, пока не подала голос, обратившись ко мне с вопросом, спал ли я уже когда с женщиной и как это выглядит.

Я честно, как на духу, ответил, что ничего нет прекраснее в жизни, чем физическая близость двух людей, особенно если они противоположного пола. Кухарка как особа впечатлительная, видно, ударилась в мечты, потому что вздохнула пару раз, и я за ней — из вежливости. Даже хотел что-то приятное добавить, да заснул. Последнее, что я слышал, это как пудель под дверью тихонько поскуливал, верно, не привычен был к проволоке и малость задохся.

Когда я утром продрал глаза, кухарка, косо на меня поглядывая, подала мне кофе с молоком и ломоть хлеба с маслом, посыпанный сахаром. На столе уже ждал сделанный ее рукой любительский рисунок, на котором было обозначено, где останавливается поезд и как мне доставить к нему мешок — чтоб глаза ее на него не смотрели; детей и след простыл.

Размышляя о превратностях судьбы, я поплелся на станцию. Поезд, как она и пообещала, был без машиниста, без билетов и в нужную мне сторону совершенно пуст. Останавливался автоматически и трогался так же. Через две остановки я сошел, строго следуя плану, и очутился возле построек, по виду напоминавших казармы. В караулке — ни души, зато из ворот один за другим выезжали до отказа набитые охранниками грузовики. Сколько я им ни махал, никто даже в мою сторону не взглянул, пока наконец какой-то мужик, менявший проколотое колесо, можно сказать, земляк, потому что, как выяснилось, был из Германии, не указал мне, где проживает самый главный и личный телохранитель.

Мне здорово не повезло: как на грех я попал под горячую руку, потому что тот аккурат складывал автоматы и гранаты, а также связанные в пучки брусочки, похожие на те, какими играли детишки, в три чемодана и очень спешил. Хоть ростом он и был невелик — каких-нибудь метр семьдесят с кепкой, — однако мускулы у него под пиджаком так и играли, не хуже, чем у породистого жеребца.

Моя персона у него доверия не вызвала — сперва он ощупал меня с ног до головы, видать, на предмет оружия. И только потом развязал мешок. Разволновался не на шутку, даром что bodyguard, сунул девчонке плитку шоколада и, утерев навернувшиеся слезы, снова завязал мешок, наверно, чтобы пыль не попала. Ну а уж после попросил меня сесть на второй, под завязку набитый гранатами чемодан, который никак не хотел закрываться. Я объяснил ему мое положение, так, мол, и так, а он, кивнув, повел свой рассказ.

Родился я в Лос-Анджелесе, точнее, в Санта-Монике — угол Одиннадцатой улицы и Оушн Паркуэй. С детства я ростом не вышел и в придачу был тощий — кожа да кости. Быть низкорослым и в придачу тощим, сами понимаете, приятного мало. Вам приходилось бывать в Санта-Монике? Нет? Ну тогда вы не знаете, что значит быть маленького роста и в придачу тощим. В Санта-Монике вся жизнь протекает на пляже. Там рождаются, занимаются серфингом, надираются, трахаются, тонут, умирают. А в Рио-де-Жанейро когда-нибудь были, на Копакабане? Нет? Ну так я вам скажу: в Рио, если мужчина низкорослый и в придачу тощий, и ко всему прочему ноги у него тонкие, а у меня ко всему прочему ноги были как палки, то он стесняется показаться на пляже. А если стесняется показаться на пляже да в придачу с характером, то либо стреляет себе в висок, либо лезет в петлю, либо, глотнув для верности яду, идет топиться. В Санта-Монике дела обстоят получше, чем в Рио, однако ненамного. А я жил в Санта-Монике и был маленького роста и в придачу тощий.

Грудь у моей матери для примерной католички, какой она слыла, была внушительных размеров, в придачу она без конца за меня молилась. У обеих сестер буфера были почище материных, и они безжалостно мной помыкали. Отец, мужик ростом под метр девяносто, вкалывал на «Дженерал моторс» и в придачу меня стеснялся. Стеснялся, когда выпадало свободное время, но вообще-то у него времени ни на что не хватало, потому что он целиком посвящал его автомобилям — конек у него был такой. То есть, точнее, ему позарез было нужно, чтобы люди покупали машины и ничем больше не занимались. Не ели, не пили, не поддавали, не трахались, а только покупали и только автомобили. Но для того чтоб они начали их покупать и ничего больше в придачу не делали, надо было довести до ручки городскую транспортную сеть в Лос-Анджелесе. Вам, наверное, не надо говорить, что этот город когда-то славился на всю Америку самой лучшей системой городского транспорта? Трамваи и автобусы курсировали исправно, и в автомобилях не было особой нужды. Так что моему отцу и еще парочке таких же, как он, торговавших автомобилями и в придачу строивших автострады и мотели, потребовалось целых двадцать лет, чтобы окончательно разрушить транспортную систему города. Я понимаю, дело было нелегкое, но никак не может служить отцу оправданием, чтоб не заниматься единственным сыном, пускай даже низкорослым и в придачу тощим. Когда отец довел до конца свое черное дело и городского транспорта почти не осталось, зато на каждую семью приходилось по автомобилю и в придачу еще по одному запасному, он купил большой дом в Малибу и только тут огляделся: нет ли где поблизости меня и не подрос ли я или хотя бы, на худой конец, не прибавил ли в весе. Как рассказывают, раз он даже позвал меня по имени. Но для меня это уже никакого значения не имело: к тому времени меня уже зачислили в «зеленые береты».[2]