Потом она вдруг изменяет оттенок голоса на более мягкий, ищущий примирения:

— Хватило бы одного журналиста. Пусть даже будет спортивный, но со связями. Одно интервью со мной. Для газеты. Ну, скажем, для газеты и для журнала. Не обязательно местного масштаба. Можно слегка приврать, кое-что утаить. Рассказать о попытке самоубийства, потому что это всегда пригодится, протопчет, так сказать, тропинку к сердцу читателя. И фотка, на которой меня снимут именно в этой позе. Или в похожей, но макияж более выразительный, демонический, соответствующее освещение, профессиональный фотограф. Надо еще написать, что в своем творчестве я развиваю демонические, модернистские мотивы. Сатанизм Пшибышевского. Это хорошо продается и всегда в моде. Ну, и надо написать, что я еще совсем молодая, хотя уже очень талантливая.

В этом месте нашего одностороннего типа общения я, скорее всего, уснул. Потому что последующие факты расходятся. То есть я просыпаюсь уже в совсем другом месте разговора, который ведет Анжела. Она как раз говорит, с моей точки зрения, что-то в корне бессмысленное: ну и что с нами будет дальше, а, Сильный? Ты поговоришь с инженером Виловым? Ты должен его знать, он тоже работает в бизнесе, продает польский песок. В принципе, то же самое, что Здислав Шторм, только по почте и в рассрочку. Ну и большая шишка.

У Анжелы тушь водостойкая. Глаза не размазаны. Ресницы торчат. Ноги врозь. Подол выше пупка. Руки закинуты навзничь. Лицо мечтательное.

— Да, — снисходительно, но твердо соглашаюсь я.

А она вдруг как сорвется с дивана, как полетит в туалет. Ее опять полощет, она сейчас, похоже, выблюет собственный желудок и всю кишечную аппаратуру. Выблюет все содержимое своей пищевой полости. Вместе с мозгами. Вернет на свет божий свой долг за все времена, всё, что задолжала самим фактом своего рождения. Еще и от себя что-нибудь добавит. Пищевая рвота с сильным содержанием Анжелы в своем составе. Я это так понимаю. И одновременно нервничаю. Меня беспокоит мысль, красивая она все-таки или нет. И не чокнутая ли. И стоит ли с ней возиться. Или лучше ее сплавить. Сказать, что был соответствующий звонок из рекламного агентства, из конторы по переработке и транспортировке. Что мне в срочном порядке надо решить парочку проблем. С бумагами там всякими, несколько деловых встреч, на которых мое присутствие жизненно необходимо. Подписать там кое-что, шлепнуть печати. Ключевое значение для развития моей фирмы. Хищный капитализм на своей ранней стадии, жаль, что так получилось, пока, приятно было пообщаться, вот твоя куртка, вот твои шузы, в ближайший год меня не будет в городе, конференция производителей аттракционов в Баден-Бадене, фестиваль песка в Новой Гуте, таковы законы бездушного капитализма, вот такие пироги. Но что-то меня все же влечет и манит. Перспектива остаться одному в темной квартире мне как-то не улыбается.

И я тут раз! Все ставлю на одну карту. Р-раз! — и гашу свет в большой комнате. Р-раз! — и бегу за ней в ванную, где раздаются отголоски Содома и Гоморры, просто зов натуры какой-то. Эта висит, перевесившись через ванну, как черная тряпка для мытья посуды. Блюет без продыху. В редких промежутках повторяет покорным, почти просительным голосом: дьявол. Дьявол.

И тут вдруг невесть откуда раздается настоящий взрыв. Серия взрывов. Настоящее извержение. Вулкан, а не девица. Потому что, к моему удивлению, раздается основательный грохот. Типа раскаты грома. Вполне приличная, купленная у русских напольная плитка, так называемая глазурь и терракота, ввезенная через Тересполь за довольно-таки приличные бабки, дрожит под ногами как осиновый лист. Грохот, шум, раскаты грома эхом проносятся по веревкам для сушки белья, проникают к соседям, после чего расходятся по всему микрорайону, вызывая неотвратимые сотрясения.

Я смотрю на Анжелу, смотрю в ванну, по дну которой катится средних размеров камень с человеческий кулак. Я чувствую, что моей психике нанесена душевная травма. Отвращение. Ужас. Мои мысли теряют ориентацию. Все мои предыдущие взгляды на человеческую породу разлетаются в пух и прах. Тысяча вопросов к самому себе и к Анжеле появляются вдруг в моей голове.

Но я не успеваю их задать, потому что следом за этим булыжником ее опять начинает рвать. Теперь это настоящая лавина камней поменьше, небольших таких, как галька, но чуть побольше. Короче, обыкновенные такие камни, средние, которые попадаются на каждом шагу, не надо даже специально искать. Просто труба. Твою мать… Рекорд Гиннесса. Мировой рекорд. Новый завод по переработке камней. Производство песка. В задницу такой мир. Я отсюда линяю. Девушка с камнем внутри себя. Девушка, которая вытошнила камень. Это ж надо. А я еще хотел ее поиметь. Трахнуть. Брюшную полость, вымощенную брусчаткой. Как только все эти висящие на кончике языка слова пришли мне в голову, я быстренько незаметно перекрестился. Что-то во мне осталось от карьеры служки в Успенском соборе. Некоторая склонность к предрассудкам, вера в них. Иногда в моем чайнике даже крутится мысль, что хорошо, что меня там уже нет. Что я вовремя вырос из своего наряда служки, он стал мне маловат еще до того, как во все костелы нагрянули целые полчища до зубов вооруженных педофилов. Хотя, может, я неправильно рассуждаю. А вдруг, к примеру, все бы сложилось не так, а по-другому. И был бы я совсем другим человеком с совсем другими, а не такими, как сейчас, вкусами. И тогда сейчас со мной был бы какой-нибудь симпатичный, спокойно играющий в кубики малолетка, Максик, Эричек, Маркус. И я бы с ним поиграл, показал бы ему с балкона город. И на душе у меня было бы спокойно, и совесть чистая. Вместо этой отцветающей Анжелы, по самые уши набитой булыжниками. Глотательница камней. Кто знает, чего еще. Может быть, огня. Или песка, что очень скорее всего, если принять в расчет ее близкое знакомство со Штормом. И хрен его знает, чего еще. Но это мечты. А реал — это бездыханно перевешенная через край ванны Анжела. Я жду объяснений. Я жду объяснений от тебя, дорогая. Ты не ешь мяса, зато жрешь камни. Ты просто ненормальная. Крейзи. Психопатка. Давай, объясни мне все это.

— Что, любишь камушки? — говорю я ей с раздражением, а на самом деле язвительно, потому что зол на нее за то, что она шиза, что моя жизнь кажется мне теперь одним большим глюком, чистой мечтой параноика. — Что, Анжела, любишь иногда заморить червячка камушком, а? Низкое содержание калорий, я понимаю, с твоей диетой такой вот камушек — объедение. Ням. Вредно, но ведь, твою мать, питательно. Ну-ка, выкладывай, кто ты такая. Давай, без истерик, без пурги, выкладывай начистоту, признавайся, ты просто психическая из города Шизанутска и один раз в жизни можешь смело в этом признаться.

Но она молчит. Висит через ванну, как почерневший труп. Что за ночь, сколько страха и эмоций, по сравнению с этим все остальное просто детские игры. Рядом с этой Анжелой я чувствую неизбежность сердечно-сосудистого заболевания, чувствую, что сейчас у меня будет инфаркт всего тела. Даже теперь, хотя она совершенно без сознания, может, даже уже неживая, я со своей стороны не чувствую в себе никаких мыслей из разряда тех, которые мужчина может чувствовать по отношению к женщине. Для меня она теперь никто, ни мужчина, ни женщина, ни даже гребаная политиканша. Я вижу только перевесившийся через мою ванну смертельный исход в тапочках моей матери, которая, как ежик, день и ночь пашет в «Цептере», распространяет и рекламирует косметику, лечебные лампы и кастрюли. Со стороны Анжелы это просто свинство, так меня прокинуть. С чувством неприятного осадка я слоняюсь туда-сюда через ее бесчувственные конечности и достаю из ванны камни побольше. А потом выкидываю их через окно на тротуар, в темную, полную опасностей, треска и шорохов ночь. В электрическую ночь, полную разрядов энергии, ночь высокого напряжения. С моей стороны это, конечно, безрассудство, потому что я, кажется, попадаю в кого-то или что-то живое, как раз проходящее мимо. Потому что темная бездна ночи вдруг оглашается сочным звуком удара и воплем. Я, однако, громко захлопываю окно и иду смотреть телевизор, потому что конфликт со шляющимися ночи напролет мудаками сейчас не для моих нервов развлечение.