Вода в душе все еще журчит, ну и что, может, он специально ее оставил, а сам сейчас… «Да заткнись же ты, заткнись, дура», — приказывает мне моя голова. Это ты заткнись, дурья башка. «Конфетти, — это уже я вспоминаю уроки Баба. — Мелкие кружочки качаются на поверхности, ну и пусть качаются, не обращай внимания, это же на поверхности… разум всегда играет какими-то случайными обломками. Но попробуй очистить озеро».[43] Я стараюсь и — не могу, на поверхность озера то и дело всплывают мои туфли. Их я хочу сейчас больше всего на свете.

Его комната не лучше моей: грубые деревянные балки и штукатурка. Грязновато-розовый и тускло-голубой. О боже, как тщательно все развешено! Наглаженные рубашки, пять штук, все одинакового фасона: под горло, с отворотом, и цвета почти одинаковые, двое джинсов, тоже глаженых, те просто одинаковые: синие и синие. Подхожу к туалетному столику: маникюрный набор, набор для чистки обуви, набор иголок и ниток, это надо же. Все три аккуратненько разложены в левом углу, надеюсь, у него нет пингвина. Как же меня доводила Кэтти Бейтс, уже не помню точно, в северо-западной части столика она его ставила или в северо-восточной; стоило мне случайно сдвинуть этого ее дерьмового пингвина, она готова была меня убить. Представляю, с какой тщательностью он раскладывает по ящичкам краску для волос, строго в соответствии с каталогом образцов. В том, который я наугад открываю, лежит «Греция — светлый-2000» и — кто бы сомневался! — «Вазелин с усиленным эффектом». Жаль, нет дорожного несессера, люблю в них рыться, интересно же, какие лекарства, а может, и не только лекарства, человек употребляет. Ладно, мне бы отыскать свои туфли. Осматриваю дальний шкаф — ничего. Где же они могут быть? Под кроватью темно, ничего не видно, пытаюсь нашарить — фигушки. С собой он их, что ли, таскает? Ч-черт, здорово же я его запугала.

Какой он весь… организованный, жуть. А тот наборчик с иголками очень симпатичный, вот бы мне такой. Не в силах устоять перед искушением, я лезу внутрь. Маленькие катушечки, складные ножнички, кармашек с пуговицами. Не иначе как запасные, от купленных вещей. Миниатюрный узенький сантиметр, которым явно ни разу не пользовались. У меня были когда-то крохотные стульчики, кукольные, я просто их обожала. Мне нравятся миниатюрные вещицы.

Одна катушечка падает, — о боже! — заваливается куда-то внутрь моего сари, я прижимаю подол к коленям, чтобы ее перехватить. Да чтоб ее… он все еще на улице? Нет, не похоже. Он уже…

Он уже здесь, в этой долбаной гостиной. Дьявол, вода уже точно не льется. Значит, уже вошел, или еще нет? Ну, ты, идиотка, конечно, вошел, раз зовет тебя.

— Рут, Ру-у-ут!

Вот это облом! Придется вылезать через окно!

— Привет. — Он входит — с вытянувшейся физиономией, обшаривает взглядом комнату.

— A-а, привет.

— Это, между прочим, моя комната.

— Я знаю. Я копалась в ваших нитках и иголках.

— Это еще зачем?

— Они очень хорошенькие.

— Тебе что-то нужно?

— Да нет, просто они клевые.

— Ну-ну… хм… хочешь принять душ?

Еще бы!

— Д-да, — киваю я, — а вода горячая?

— Только что была горячей.

— Спасибо.

О-хо-хо, ну и дура я. Надо было ему так и сказать: искала свои туфли. А теперь он думает, что я абсолютная психопатка, тайком роюсь в его вещах. Не идти же, черт возьми, объясняться: вообще-то я не такая и в обычных условиях по чужим шкафам не шастаю. Глупо — мне не по себе оттого, что он меня застукал, не могу перестать об этом думать.

Вода действительно горячая, душ — на улице, из бака, бак из жести, из волнистой такой. Я усаживаюсь под струйки и начинаю медитировать. В принципе, я уже научилась отключаться, но сейчас — никак, это из-за этих его наборчиков, на фига было их трогать. Его бережное отношение к вещам заставило меня почувствовать, какая я сама распустеха. Мои-то одежки кое-как распиханы по целлофановым пакетам. Ч-черт! В конце концов, у меня просто могли начаться месячные, ведь никто не удосужился даже спросить, нужно ли мне что — на этой случай. Пока он тут рассуждает о высоких материях, я, несчастная, может, заливаюсь кровью. Надо сказать ему, что я искала «Тампакс». Да, так и сказать, и даже попросить, чтобы он собственноручно вытащил один тампон и засунул… куда полагается.

Я ложусь на кровать и напрягаю слух. Вроде не подслушивает и не подглядывает. Можно бы и заснуть, но — не получается. Я верчусь, перекладываю с места на место подушку, обливаюсь потом, чувствуя легкое возбуждение. Ублажить себя, что ли? Но — с кем, кто будет моим воображаемым любовником? Первая мысль — про Баба, но это нереально, это было бы чересчур непочтительно. И вообще, он меня не заводит. Больше почему-то никто не приходит в голову, а словить оргазм просто так, ни о ком не думая, я не могу. Поэтому остается лишь таращиться на стену, на дырочку от гвоздя, аккуратную и кругленькую. Жаль, туда нельзя просунуть палец, зато она глубокая, прямо-таки бездонная.

«Это черное пятно будет расти, расти, как гноящаяся рана, до космических размеров, и в конце концов ты провалишься в него, как в бездонную пещеру». Вот что отвечала моя подружка Зоя на мое: «Какой смысл?»

И еще добавляла: «Сам вопрос — бессмысленный».

Но в пятнадцать лет этот вопрос был для меня самым важным. Какой смысл? Какой смысл в том, чтобы ходить в школу, покупать новые платья, и вообще: для чего я живу?

На стенке рядом с моей кроватью я нарисовала ручкой пятнышко; задавая себе изо дня в день один и тот же вопрос, я продолжала его подрисовывать; когда оно стало размером с кулак, его заметила мама.

— Что это за черное пятно у тебя в комнате?

— Какое пятно?

Я всегда переспрашиваю, чтобы, пока она повторяет, просечь, какое у нее настроение.

— Чернильное пятно, Рут, размером с блюдце.

— Ах это…

— Да, это. Так в чем же дело?

— Это портрет моего отчаяния.

— Отчаяния? Тебя что-то тревожит?

— Нет.

— Вот и хорошо.

Однако на следующей же неделе мама потащила меня в магазин и накупила мне обновок, а после мы поехали к «Дэвиду Джонсу», в отдел обоев. Мама решила ликвидировать мое отчаяние посредством ремонта. Но я отказалась, сказала, что меня все устраивает, пусть все остается по-старому. Мама призналась мне, что ей самой это всегда помогало поднять настроение — покупка чего-нибудь новенького. Позже, когда мы сидели в «Макдональдсе», тянули через трубочки молочный коктейль, а мама втайне вздыхала о настоящем качественном обеде, я все-таки решилась:

— Мам, мне уже пятнадцать, и я хочу знать, в чем смысл нашей жизни.

— В чем смысл? М-м-м… Сложный вопрос, я бы сказала, очень интимный.

— Ты считаешь, что спрашивать об этом — неприлично?

— Ну почему же неприлично, очень даже прилично, но я как-то…

Она предпочла временно закрыть тему:

— Я должна подумать.

Пока мы ждали, когда перед нами рассосется пробка на парковке у магазина, мама вернулась к нашему разговору:

— Знаешь, это немного напоминает то, как мы пользуемся машиной. Я понятия не имею, почему она работает, но я точно знаю, что она должна работать, ты поворачиваешь ключ зажигания, и мотор начинает гудеть, переводишь рычаг переключения на задний ход — машина едет назад, переключаешь на передний — едет вперед.

Она искоса смотрит на меня.

— Видишь ли, смысл в том, что не нужно искать никакого смысла, нужно просто жить, жить, как живется, пойми это, и все станет на свои места. Наверное, есть какие-нибудь философы и специалисты, которые во всем этом разобрались, но нам-то с тобой зачем ломать голову? Надо просто жить и радоваться жизни… понимаешь?

Она снова смотрит на меня, уже с широкой улыбкой.

— …самый прикол в том, — сказала мне как-то Зоя, — что в нашем существовании вообще нет никакого смысла. Вот такая фигня.