…Пи Джей стучит по столу согнутым пальцем.

— Алло! — Он проводит рукой перед моими глазами. — Ну и что ты там обо мне думаешь? Очень бы хотелось услышать, если можно.

Он уже расслабился, оклемался, капли пота на лбу и под носом не в счет, потеет он постоянно. Ну а я вся на взводе, ерзаю, верчусь: то потру руку, то почешу ногу, то голову, то поглажу колено, то подергаю носом. И снова: рука, нога, нос, голова — ничего не могу с собой поделать. О, ч-черт, если бы я была развита как надо (в смысле духовности), мне было бы по фигу то, что он думает, плевать бы мне было на его мнение. Да, окажись тут Баба, я бы спросила у него. Нет, я сама бы сразу поняла, что есть голос Бога, а что — туфта…

Ладно, так и быть, скажу этому типу…

— Я медитировала о сущностном отличии между вами и Баба.

Мне протягивают стакан с водой.

— А я знаю, в чем отличие!

— Ну и в чем?

— Я хожу в штанах, а он в юбке. Ха-ха-ха. Ха-а-а!

Он чуть ли не рыдает от хохота. О господи, тоже мне остряк, это же одна из затасканных шуточек про трансвеститов. Ха-ха, ну и кретин, говорю я про себя. Ха-ха-ха.

— Не в платье дело. Главное: он живет так, как учит жить других.

— Понятно, угху, ха-ха, и чему же такому особенному он тебя научил?

— Познавать Бога. Стремиться к совершенству.

Я отпиваю несколько глотков.

— Угху. Ну и к чему этот Бог призывает? Велит творить добро и вовремя платить налоги?

Пи Джей чистит апельсин, апельсинная кожура сползает вниз ровной спиралью. Говорю ему, что я пока еще только учусь. И что все мои жертвы никому не нужны, если я не познаю самое себя.

— Рут, ты испытываешь мое терпение. Хватит писать кипятком.

— Это вы о чем?

— Да мне уже в глотку не лезет вся эта высосанная из пальца чушь, меня уже тошнит. Вот о чем.

Опять играем в молчанку, оранжевая спираль становится все длиннее.

— А кто стащил мое сари?

Он уставился на меня — совсем не так, как раньше, его глаза смотрят будто сквозь меня. С запястий его капает сок. Он не говорит «угощайся» и все смотрит, потом, не отводя взгляда, достает носовой платок и вытирает запястья.

— Сари всего лишь реквизит. Я тебе уже сказал: мне хотелось посмотреть, что представляет собой твоя духовность. И я понял, что это… кожура, под которой не оказалось апельсина.

Я смотрю на спираль, лежащую на столе, и думаю о том, что кожура слишком недолговечна, чтобы ссылаться на нее, но ничего не говорю. В ашраме нас учили не прибегать к подобным аргументам. Все эти аргументы и контраргументы отражают западное восприятие мира, они мешают сердцу. Чувство любви неподвластно логике, любовь — вот главный путь к пониманию того, чему учит гуру…

Он, наверное, кровожадный тип, вон как ловко срезал кожуру, ни клочка не оставил, и лимоны тогда одним махом, вжик — и две половинки, вжик — четыре дольки. Я присматриваюсь к его мясистым рукам: к тому, как они со всем расправляются, как эти блестящие от сока старческие пальцы сладострастно терзают апельсин. И что с того, что их каждую минуту обтирают платочком? Повадки убийцы.

— Америка — страна насилия.

— В самом деле? — Он бросает на меня косой взгляд.

— А то нет. Тридцать тысяч убийств ежегодно; я-то, по крайней мере, никогда не пойду убивать своих соседей.

— Угху, понятно. «Страна насилия»… какая дивная чушь. Кстати, что еще говорил великий Баба? Внушал, какая ты добрая, какое открытое и щедрое у тебя сердце и что ты просто не можешь вести себя как стерва?

От этих слов я вся вспыхиваю, огонь вокруг, огонь внутри меня — от тайной радости, что он попал в самую точку, так сказать, уличил.

Я смотрю на него и чуть-чуть улыбаюсь, и он тоже в ответ — чуть-чуть. Я пью, хотя воды осталось только на самом донышке, и виду меня наверняка идиотский. Но я не сразу заметила, что в стакане нет воды. И вот он уже несет кувшин, а мне делается не по себе, потому что я не могу решить, как лучше действовать: просто взять у него кувшин, будто бы и не пыталась напиться из пустого стакана, или рискнуть налить себе еще воды? А вдруг промахнусь?

— Вы циник.

Бамц! Он с жутким грохотом ставит кувшин на стол.

— Ну, разумеется, циник, потому что смею совать свой нос в святое, верно? Только все ли наши помыслы так уж святы, а, Рут? Ты уверена, что в тебе самой нет никакой суетности? И не она ли привела тебя к гуру?

Я смотрю на стол, только на стол…

— Вам-то какая разница? Вы же совсем меня не знаете! А к Баба я пошла вовсе не за тем, чтобы удостовериться, какая я особенная. Умнее всех. Это мне вообще по фигу.

— Ты, наверное, первая у него такая скромница.

В ответ я не то чтобы киваю, но вроде того.

— А если даже и так, что плохого? Я надеялась, что это, наоборот, поможет мне, ну-у… моему духовному росту.

Помолчав, он кивает, и еще раз.

— Угху… Превосходно, Рут. С этого и начнем.

Он наливает в мой стакан немного воды, это почему-то жутко меня расслабляет — и его ловкие, точные движения, и возникшее (естественно!) удивление: а почему сама я не могу даже пальцем пошевелить? Я чувствую, что должна немедленно собраться, иначе от меня вообще ничего не останется, и поэтому вяло из себя выдавливаю:

— А во что верите вы сами?

Снова пауза, очень долгая.

— Зачем тебе это знать?

— Все-таки любопытно, над чем мучились вы сами, какие нашли объяснения и нашли ли…

— Ага, значит, иногда меня можно и послушать? Прости, солнышко, но у нас с тобой речь не обо мне.

И так он все это сказал, будто перед ним какая-то овца, которая только и может, что покорно ему поддакивать. Бе-е, бе-е. И чувствую: к щекам моим приливает кровь. Зачем, зачем я так глупо подставилась?! Нельзя было раскрываться… А теперь получается, что я уже во всем сомневаюсь, что он меня подмял и теперь запросто может мной командовать. Щеки, наверное, уже багровые, точно их натерли свеклой. Я пытаюсь остудить их ладонями, чтобы он не просек, как я нервничаю, но ничего не получается.

А этот еще и успокаивает:

— Все нормально. Рут, не нужно смущаться.

И… и я уже ничего не понимаю, что нужно, как нужно… снимаю с шеи четки, которые мне подарил Баба, перебираю их, сосредоточенно глажу, не видя ничего вокруг. Глажу, пока не устают пальцы, глажу эти (такие приятные на ощупь!) кругленькие шарики. Потом… зажав четки в горсти, слегка замахиваюсь, подскакиваю к Пи Джею и — швыряю их в физиономию, прямо в потную его физиономию, а потом — бегом на улицу.

Одно, только одно желание: спрятаться. Но он несется за мной следом и вскоре нагоняет, еще бы не нагнать, сам-то в ботинках. Я резко оборачиваюсь, и мы сталкиваемся, от неожиданности он в меня врезается и хватает за руку, чтобы не свалиться. Опять я проигрываю, безнадежно. Я бы так и так проиграла, зачем же он меня еще хватает?

— Я уже как-то вас просила: не смейте меня трогать. Никогда. Мое тело принадлежит мне! И только мне — понятно?! Что лезешь, старый мудила? А не прошвырнуться ли тебе в город, там и найдешь себе подходящую дырку, усек?

Я отворачиваюсь и делаю рывок вперед. Все равно не отстает, я слышу равномерное шуршание под его подошвами.

— Вот было бы классно, вот бы я за тебя порадовалась!

— Вообще-то тебе полезней было бы поплакать, — говорит он.

— Ха-а! — Я смотрю на него через плечо и начинаю картинно хохотать. — Боже, какая была бы трогательная картинка… вот что вам нужно? Да?

Он пожимает плечами, обе руки засунуты в карманы.

— Нет, не так. Просто, почему бы и не поплакать, если хочется?

— Да катись ты… — Я иду дальше, он идет за мной.

— У меня и в мыслях не было как-то тебя унизить… ущемить в правах. За этим отправляйся назад, в объятья Матери Индии. Вспомни, как там обращаются с женщинами. Ну да, ты не замечала все эти тихие хмыканья, гул, это витающее в воздухе неодобрение, любое ничтожество может войти и сказать: «О, да тут девчонка», и бедняжка, вся красная, пулей вылетит вон.