Тим и Йани находят это необычайно забавным. Когда я спросил их, что тут такого смешного, оба синхронно посылают мне воздушные поцелуи.

Кресло Рут пусто. Я вставляю в магнитофон кассету.

…Тысячи и тысячи невест в белых платьях замерли от напряжения, вцепившись в руку своих одетых в соответствующие парадные костюмы женихов, и происходит все это на огромном стадионе, серые бетонные плиты, ни единого цветочка. Часть пленки потрачена на то, чтобы запечатлеть это массовое венчание мунитов; в тот момент, когда они со строгим торжественным видом совершают поклон, на экране появляется врезка: верхушки деревьев медленно склоняются над джунглями Гайаны. И вот уже наплыв, деревья растворяются, их сменяет сцена массового самоубийства в Джонстауне. Раздувшиеся трупы на дощатых тротуарах, тела, кое-как наваленные одно на другое, тела в грубо сколоченных хижинах, тела у трона из винила и хрома.

Финальный кадр — горы раздутых трупов при беспощадном свете солнца. Замечаю у двери Рут, слабо освещенную экраном, на котором все еще Джонстаун. Мириам передает ей тарелку с едой, она что-то берет, я не вижу, что именно, но вижу, как она кормит кошку. Дьявол, да это ОВЦА. Бяша-бяша, с ярко-красной полосой вдоль хребта.

Восемнадцатого ноября 1978 года конгрессмен от штата Калифорния, мистер Райан и трое журналистов были сбиты выстрелами на взлетной полосе около Джонстауна, в Гайане. В тот же день в половине шестого преподобный Джим Джонс произнес свои последние слова: «Раз мы не можем жить в мире, то давайте с миром умрем… Пусть каждый выпьет смертельное питье, как это делали в Древней Греции. Это будет беспрецедентным актом, какого еще не знала история человечества». И очень скоро девятьсот тринадцать членов возглавляемой им калифорнийской секты «Народный храм», в том числе двести шестьдесят детей, выпили какую-то бурду с добавкой цианистого калия. Матери лили ее в рот младенцам с помощью шприца… Тех, кто проявил слабодушие, пристрелили на месте. Почти все дети были под опекой администрации Калифорнии. Их усыновили и удочерили члены калифорнийского «Народного храма», до того как переселились — по призыву Учителя — в джунгли Гайаны. Ловкий ход: обеспечить себя дотациями на детей и бесплатной рабочей силой…

Рука Ивонны на моем колене, она крепко его сжимает, она не желает смотреть, как убивают детей. Я успокаиваю ее: у нас на пленке нет таких сцен, веки ее дрожат, она шумно вздыхает, обдав меня теплым дыханием. Я слегка отстраняюсь и снимаю с колена холеную ручку, в ответ Ивонна притискивает к моей ноге свою не менее холеную ножку. Пол-экрана вдруг загораживает жирный овечий зад. Проклятая скотина забрела в комнату. Где же Рут? Я оборачиваюсь и вижу: сидит в своем кресле, скрестив ноги и подперев щеки ладонями.

А на экране постепенно проступает изображение молодой женщины лет тридцати с лишним, на ней костюм из кримплена, фасона семидесятых, она сидит очень прямо, как дикторша, и, глядя прямо в камеру, уговаривает:

— …вот где вы встретите самых настоящих, самых преданных друзей, и они приведут вас к самым нежным и добрым, способным любить сердцам. И вы наконец обретете духовного наставника, вдохновляющего, понимающего и сочувствующего. И то, о чем нельзя было даже мечтать, станет явью. Не оставляйте дерзких надежд — и вы найдете свою прекрасную радугу.

Перерыв. Робби подливает мне виски, Гилберт хватает мой стакан, чтобы добавить льда и содовой. Пусс протягивает три куска куриного рулета и праздничную, в рождественских колокольчиках и остролистах салфетку, после чего восхищенно поднимает вверх большой палец. Мириам гладит меня по руке, ей кино тоже очень понравилось.

— Как трогательно, до слез. Эта женщина… как сложилась ее судьба?

— Ее сбили машиной наемные убийцы.

— Боже мой! — Она качает головой. — Это вы нарочно меня заводите, Джон!

— Ну что вы… я бы никогда не осмелился.

— Ха-ха-ха, — хохочет она. — Гм-м.

Тим и Йани, как примерные ученики, тянут руки. Я не реагирую, но они все равно кричат:

— А где же была школа?

— Да, где? И куда смотрели родители?

Ну, заладили… знакомая песня.

— Идеальных социальных условий вообще не существует. Мы сейчас говорим не о том, как все должно быть, мы обсуждаем деструктивное воздействие…

— … сект, — хором завершают они.

— Мой отец, дорогой мой папочка, когда-то сказал мне, да-да, так и сказал: «Два сына растут, и оба с придурью».

— Заткнись, ты…

— А сам заставлял меня надевать девчоночьи платья, жутко было противно.

— Ха-ха-ха… — Пусс хохочет громко, во все горло, не может остановиться.

Ивонна просит рассказать о трансцедентальной медитации, о контактерах (с космосом) и об НЛО. Я оборачиваюсь на Рут: она слишком уж внимательно смотрит… нет, не на меня — на свою мать, затем переводит взгляд на отца, затем — на Билл-Билла, на Пусс, на Ивонну, на Йани. И взгляд этот — оценивающий и отстраненный. Опасный взгляд.

Мне было видно все, я хорошенько все рассмотрела, чего стесняться-то. До мелочей. Колечки в сосках Йани, выцветшую махровую рубашонку Билл-Билла, его волосатые ноги и такие же волосатые — моего папочки. Папочкины мосластые ступни, большой палец у него короче соседнего. Мамин затылок, два волоска, прилипшие к ее блузке. Низкий потолок, желтые кресла с прямыми подлокотниками. Стакан Ивонны, ее сигарету и его самого. Пи Джея. Я увидела, как он снимает со своей ляжки руку Ивонны и перекладывает снова ей на колени. Вот в этот момент я и поняла, что мне нужно предпринять. Каким образом, я пока не знала, но сама идея — просто идея — возникла, и это давало какую-то надежду…

Стоило мне только пошевелиться, Пи Джей тут же это чувствовал, словно кожей чуял. Только привстану, он оборачивается, ищет меня глазами. Мне все время приходится ерзать, потому что я здорово набралась и меня тянет в сон. И вообще как-то погано, все втайне на меня злятся. Это ведь из-за меня, все-все. Вот Робби, например, торчит как приклеенный в дверях кухни и даже на меня не посмотрел, когда наливал мне выпить. А мамуля и Пусс, похоже, здорово прибалдели, представив, как их «проказница Рут» подыхает в Джонстауне или, вооруженная до зубов, отстреливается от полицейских, вконец помешавшись на своей вере (ах, ах, совсем поехала крыша у их девочки!). Я измаялась, совершенно не знала, что с собой делать, слонялась, просила какую-то еду, никак не могла сосредоточиться, улавливала только отдельные куски и кадры, покормила овцу, погладила кошку, зачем-то стала мусолить в памяти историю Сьюзен, той беленькой малышки из Черной Папки. Какие у нее чудесные глаза, огромные, ласковые… Очень живо представляю, как она лежит на постели Баба, а он круговыми движениями трет ей живот, спускается все ниже и ниже, и вот его пальцы уже протаранивают детскую промежность… Зажмуриваюсь, чтобы отогнать этот кошмар.

Родичи мои будто вдруг отстранились, будто они не мои, совсем чужие, рты у них ни на минуту не закрываются, сколько всяких звуков — ля-ля, мня-мня, и буль-буль из стаканов, и сигаретное пых-пых. И еще они с топаньем мотаются по комнате, взад-вперед, вправо-влево… зачем — сами не знают, и это мне теперь даже нравится… А в детстве не нравилось. Тогда мне хотелось иметь правильных родителей — чтобы у них все по полочкам, и тоже маникюрные и прочие наборчики. Мне бы более продвинутых родителей, у которых маникюрные, и прочие мини-наборчики, и все по полочкам… Все заботливые, все тебя любят, и ты всех. А тут если кому и есть дело друг до друга, так только Йани и Тиму, остальные сами по себе. Даже в сектах порядка больше. У них там с этим иногда даже перебор. А вот община Дэвида Кореша,[58] на мой взгляд, вообще полный отстой. Все какое-то… невсамделишное. Не дома, а старые курятники, понатыканные среди серого пыльного загона, — в самом деле страшновато. Само ФБР призвали, чтобы все это спалить. Вот что меня просто доконало… Какого черта! Никого они там не трогали. Нечем и некем больше, что ли, этим фэбээрщикам заняться? Подумаешь, бывший заправщик с бензоколонки сколотил бездарную рок-группу, никому не известную. Ну бренчали всякую муть, вроде: «В башке — аут». Думали, что сочинили что-то убойное, но ни одного хита не получилось. «В башке — аут. Всех нас Бог послал в нокаут. Тра-ла-ла. Наложи камней в носочки… бумпи-бух… рок — Бог, ля-ля-ля, Бог — рок, пой — и точка, чух-чух-чух…»