Да, он сам виноват. Зачем все время навязывал мне то, что я на дух не переношу, терзал мои бедные мозги? Все эти въедливые выяснения, споры, кто кого победил, постоянные… игра и сейчас еще не окончена. О-о, как же он меня бесил! У меня просто ехала крыша от злости! Голова разрывалась от этих его заморочек, только и выискивал, чем бы меня поддеть. Скажет что-нибудь, а я молчу, не знаю, что ответить. Ему бы только побольнее тюкнуть… Бум. А ты в ответ — ни бум-бум…

О-о-ой, сейчас у меня точно закипят мозги. Снимаю трусы и надеваю их на голову… это мне в наказание за то, что затащила его в постель. Вот и разгуливай теперь по пустыне в позорных рваных обмотках и с трусами на башке. Доигралась. И все равно тут лучше, чем в багажнике, хоть видно, где ты. Отливающая синим трава, рыже-красные проплешины на холмах. Валуны, на солончаках трава ниже и жестче, и опять валуны на верхушках кочек. И опять синяя трава, валуны, красная земля, желтая земля, солнце и небо, вездесущие лучи и неодолимая синева.

Боже! Какая я все-таки чокнутая! Ну кто меня заставлял все ему выкладывать? О-о-о, трепло, сорока, трясогузка фигова… Ненавижу себя! Невыносимо… невыносимо, что он теперь знает — про все мои тайные мечты об этом сволочном обманщике Баба, о том, как мне необходимо было его любить и чтобы он меня любил, чтобы хоть кому-нибудь было до меня дело. Да, жутко все противно. От злости мне хочется кататься по земле и колотить, колотить по ней пятками…

Солнце все еще жарит, скоро я поджарюсь окончательно. Плевать, так даже легче, отвлекает. А голова болит по-прежнему, чугунная, совсем чугунная. Я прошла примерно километр, то холмики, то валуны, кажется, от одного до другого рукой подать, но это обман зрения — идешь, идешь… Доковыляв до третьего валуна, я снова начала думать о Пи Джее.

Профессию свою он выбрал не просто так, это уж точно. Нравится дяденьке, когда его любят, когда перед ним лебезят, говорят, какой он умный и проницательный. Скорее всего, то, что произошло со мной, происходит с каждой его клиенткой: «ах, какая же я была дурочка, спасибо, что просветили, что вывели на верную дорогу», и чмок-чмок-чмок. Правда, они ему не устраивали ловушек, не заманивали обманом в постель. Надеюсь, я хорошо проучила этого мудозвона, — старикашка, похотливый кобель! Проучила? Чем? Ну да, рассчитывала его только подразнить, унизить, но, возможно… именно это ему, собственно, и требовалось? Вот дьявол! Совсем запуталась. Ясно одно: он не из тех, кто пойдет у кого-то на поводу. Он типичный эгоист… мы оба — типичные эгоисты. Я хочу делать все по-своему, он — по-своему. А это его чудненькое высказывание… что на всем белом свете найдется от силы трое человек, способных меня искренне полюбить.

Ну-ну. Смотрю на синее небо с аккуратными, будто вырезанными и потом наклеенными облачками, и как гром среди этого ясного неба меня настигает прозрение. Ведь этот самый старикашка, этот мерзкий сексуальный маньяк — единственный, кто действительно любит меня, любит так, как никто еще не любил!!!

НУ И НУУУУУУУУ. Боже! Вот кошмар-то… Фу-у-у, какая гадость.

А почему, собственно, гадость? Гадость, и все… Но это ничего не меняет…

Распсиховавшись, иду быстрее, иду, иду, иду. Ничего себе, подумать только…

И ты тоже его любишь, вернее, так: ты позволила ему любить тебя. Да-да, да-а-а. Я начинаю хохотать. Он любит тебя по-настоящему, а ты позволяешь себя любить, позволяешь… нет, не позволяешь, или да? О-о, хватит в этом копаться… ля-ля-ля, тру-ля-ля… сколько можно… Ля-ля-ля. ЛЯ-Я-Я!

Земля истоптана миллионами копыт и подков. Тысячи стад оставили на ней свои следы. Следы кружат, петляют, пересекаются, они везде — и там, и там, и там. Следы со всех сторон — затаившие под собой маленькие розовые смерчи из взбаламученного песка, до поры осевшего на землю. Надо мной проносятся — фр-р-р — трое какаду, даже не удостоили взглядом. Я снова всматриваюсь в густые переплетенья пастушьих троп, выискиваю ту, что выведет меня к холмам. Выбрав самую проторенную, иду, иду, иду, ставя ступню перед ступней, чтобы не затоптать метки от подков. В какой-то момент эти метки обрываются.

Он впереди, тот кряжистый холм, к которому я направляюсь, над ним маячит расплывчатое, похожее на марево, рыже-красное пятно. Взобравшись, вижу, что это всего-навсего песок, и еще вижу, что впереди еще одна довольно высокая гряда холмов, их раньше не было видно. Я плюхаюсь на эту рыже-красную полянку, вздымая золотистое облако из песка — красиво… и он не такой горячий, как внизу… провожу сухим языком по пересохшему небу, всматриваюсь в удлиняющиеся тени от холмов. Два диких эму (Пусс говорит, что они всегда держатся парами) щиплют травку. Ну что ж, теперь надо бы размотать эти жуткие лохмотья на ногах, вот во что превратились мои беленькие полотняные полоски… Смотрю на руки и свирепо бормочу: «Действуйте!» Но они не шевелятся, будто совсем даже и не мои. Они похожи сейчас на формы, в которые заливают гипс, когда делают муляж. А что, если они сейчас отвалятся и уползут? Или еще это: что, если я попробую встать и выскользнуть из своего тела? Потом посмотрю со стороны на свое жилище и снова в него вернусь.

Баба уверял, что все мы лишь временно поселяемся в своих телах, что мы — только пассажиры, топчемся на платформе и ждем прибытия поезда. Что земля — это всего лишь вокзал, и каждый готов отправиться в путь, и никто ни с кем больше не увидится. Поезд, которого мы ждем, никогда не возвращается на ту же самую станцию. Каждый коротает часы ожидания по своему усмотрению. Одни устраивают пикники, другие набивают сумки и чемоданы припасами, третьи веселятся, отрываются по полной программе, и только двое или трое изучают расписание, прикидывая, когда они попадут в пункт назначения, пытаются представить, где он и как выглядит.

Если мое тело действительно лишь временная оболочка, хотелось бы знать, зачем мне ее вообще дали? Предположим, что я сумею со стороны посмотреть на свое тело, тогда и за моей бестелесной субстанцией, по идее, тоже должна наблюдать некая моя часть. Вот если бы я могла понять, что собой представляет та наблюдательница, возможно, я бы узнала, зачем мне дали мое тело. Одно я просекла точно: телесная моя оболочка утилитарна и хрупка, а вот что творится с телом эфирным, с субстанцией, это для меня загадка…

Временное мое пристанище вдруг накренилось и завибрировало. Я глянула вниз. Оказывается, под левой ступней осел песок, и она, чуть помедлив, провалилась еще глубже, зарываясь. Я поднялась и стала спускаться, потом побрела к очередному холму, склон которого оказался еще более зыбким. С его верхушки мне видны какие-то заграждения и посты, наполовину занесенные песком. Иду к ним, смотрю, как вьются над ними песчаные облачка. Подняв глаза от земли, вижу, как мимо едет какой-то красный фургон.

Каждая частица моей истерзанной души жаждет покаяния, Рут. Полного покаяния, исповеди как высшей благодати. (Получить благословение моей Рут — большего мне не надо.) В детстве я не понимал смысла исповеди, теперь понял: отдай себя на суд того, кто мудр. Испроси прощения. Прости меня, всемилостивый Господь, за то, что я приладил вместо трусов топик (на мое счастье, он хорошо тянется), топик, который на самом деле обязан привлекать взоры к девичьему пупку, украшенному колечком. Прости еще и за то, что разодрал чужую юбку, дабы обернуть босые ноги. Плечи и шея горят огнем, голова, лицо, икры — все горит, все сожжено палящими лучами. Да будут благословенны всадники, мчащиеся во весь опор, чтобы принести спасение ближнему своему…

Звон в голове вдруг прекратился, зато теперь меня оглушал звук собственных шаркающих шагов — в абсолютном безмолвии и беззвучии обступавшего меня пространства. Следующее испытание — мои ноги и эти проклятые мухи. Мух можно прихлопнуть, а вот острые камни и раскаленный песок, они сплошь, колются и жгут, тонкий хлопок — плохая защита. Я должен найти Рут. Мне ничего от нее не нужно, только прикоснуться губами и вымолить прощение. Объяснить, что не хотел ее обидеть, тем более ударить, у меня и в мыслях этого не было, я не хотел унизить ее гордость или мстить за наивные розыгрыши и трюки. Мне только нужно было добиться состояния вигильности, то есть разбудить ее подавленное сознание, да, буду откровенным: не только. Она мне тоже была нужна, хотя я совершенно не представлял, что это — возможно. Но это не просто влечение. Это любовь, мне никто, кроме тебя, не нужен, ты моя единственная.