Во второй половине XVI в. средневековая мораль была отнюдь не архаическим пережитком. Выражая интересы самых реакционных феодальных сил, поддерживаемая всей мощью церковных установлений, она находила свое воплощение и в ученых трактатах богословов, и в мистических поэмах, и в декретах Тридентского собора, и в кровавой практике инквизиции. Провозглашая новые истины «философии рассвета», Ноланец понимал, что утверждение их требовало упорной и героической борьбы.

Героический энтузиазм Бруно — это не только высшая ступень познания природы, но и высшая ступень человеческого совершенства. Задолго до того как был зажжен костер на Поле цветов в Риме, Ноланец осознал смертельную опасность борьбы, в которую он вступил. Еще в Англии прославлял он «ту достойную восхваления душевную напряженность, свойственную философам», которая позволяет мужественно переносить страдания: «Достойное философа поведение заключается в том, чтобы освободиться от физических страстей, не чувствовать мучений… Кого больше всего привлекает к себе любовь к божественной воле (которую он почитает наиболее твердой), тот не придет в смятение ни от каких угроз, ни от каких надвигающихся ужасов. Что касается меня, то я никогда не поверю, что может соединиться с божественным тот, кто боится телесных мук». Мыслитель, поднявшийся к созерцанию истины, «не чувствует ужаса смерти» (20, стр. 192).

Вся жизнь Джордано Бруно была осуществлением этого нравственного идеала. Он не был обуян жаждой бесполезного мученичества и знал, что иногда, чтобы «избежать зависти, клеветы и оскорбления, благоразумие прячет истину под притворные одежды», но не мог вступить в сделку с совестью. Ибо, боровшийся против прославления смерти, страстно любивший жизнь, ценивший земные радости и наслаждения, но выше всего поставивший любовь к истине, Ноланец знал, что «лучше достойная и героическая смерть, чем недостойный и подлый триумф» (9, стр. 62).

Задолго до рокового дня казни он преодолел в себе страх собственной гибели. Он знал, что «смерть в одном столетии дарует жизнь во всех грядущих веках» (9, стр. 32; ср. 10, стр. 1).

«Убить человека — это не значит опровергнуть его идеи; это значит только убить человека», — писал французский реформатор XVI в., провозвестник веротерпимости Себастьян Кастеллион.

Инквизиция полагала иначе. Приговор святой службы гласил: «Сверх того, осуждаем, порицаем и запрещаем все вышеуказанные и иные твои книги и писания, как еретические и ошибочные, заключающие в себе многочисленные ереси и заблуждения. Повелеваем, чтобы отныне все твои книги, какие находятся в святой службе и в будущем попадут в ее руки, были публично разрываемы и сжигаемы на площади св. Петра перед ступенями, и как таковые были внесены в список запрещенных книг, и да будет так, как мы повелели» (12, стр. 383).

В венецианской тюрьме, когда была еще надежда вырваться на свободу, Бруно вспоминал оставшихся в Германии учеников. Мы знаем немногие имена. Рафаэль Эглин опубликовал «Свод метафизических терминов» Бруно. Иоганн Ностиц развивал его логические идеи. Иероним Бесслер бережно сохранил переписанные им сочинения учителя — в рукописных сборниках, хранящихся в ряде европейских библиотек (наиболее ценные из них находятся в Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина в Москве), они дошли до наших дней.

Но влияние Ноланской философии не было ограничено узким кругом учеников. С космологическими идеями Бруно был знаком Кеплер. Ни разу не назвавший Ноланца Галилей широко использовал в своих «Разговорах о двух системах мира» диалог «Пир на пепле» и, судя по аргументации, приведенной им в защиту коперниканства, был знаком и с другими произведениями Бруно.

Во Франции ученый монах-кармелит Марин Мерсенн с яростью обличал «нечестивого» Ноланца. Но борьба Бруно за возрождение эпикурейской философии не прошла бесследно для философа-материалиста Пьера Гассенди и его ученика Сирано де Бержерака, а комедия «Подсвечник» вдохновляла и того же Сирано, и Мольера.

Материалистический пантеизм Бенедикта Спинозы свидетельствовал о том, что Ноланская философия оказала глубочайшее влияние на философскую мысль XVII столетия.

Лондонский период жизни Бруно оставил заметный след в английской культуре. В числе «новаторов», создателей новой философии, называл его имя Фрэнсис Бэкон. В глубоких суждениях Гамлета, принца Датского, мы слышим явственные отзвуки «философии рассвета». С особым интересом изучали наследие Бруно английские философы-деисты: с сочинениями Ноланца был хорошо знаком Чарлз Блаунт, доведенный до самоубийства преследованиями англиканского духовенства; их переводил на английский язык в конце XVII в. Джон Толанд.

В 90-х годах XVII в. имя «Иордана Бруно» впервые прозвучало в России, упомянутое в «Риторике» Андрея Белобоцкого, чье опасное свободомыслие вызывало ненависть как польских иезуитов, так и московского православного духовенства.

Не забыл великого итальянского мыслителя и XVIII век. Его имя встречается в письмах Вольтера. Статью о нем для знаменитой «Энциклопедии» написал Дени Дидро. «Джордано Бруно возрожденный» — так назывался анонимный материалистический трактат, появившийся в Париже в первый год Великой французской революции.

В том же 1789 г. о Бруно писал немецкий философ-идеалист Якоби; Шеллинг, истолковавший пантеизм Ноланца в мистическом духе, назвал его именем один из своих диалогов.

В России лицейский учитель Пушкина А. И. Галич был изгнан мракобесами из Петербургского университета; в частности, ему вменялось в вину изложение в курсе истории философии мировоззрения Джордано Бруно. А. И. Герцен высоко оценивал роль Бруно в истории философской мысли и видел в нем одного из предшественников современного естествознания.

Борьба вокруг философского наследия Ноланца особенно разгорелась в 80-х годах XIX в., когда международным комитетом проводилась кампания по сбору средств на сооружение памятника Джордано Бруно. В Риме и Неаполе, Париже и Лондоне, Одессе и Киеве, Нью-Йорке и Москве читались лекции, издавались книги, посвященные памяти великого мыслителя. Против же чествования научного подвига Бруно выступили все силы католической реакции во главе с папой Львом XIII. Русский философ-идеалист Владимир Соловьев отказался принять участие в торжествах. Но, несмотря на сопротивление клерикалов, памятник Бруно был открыт в 1889 г. на Поле цветов в Риме — там, где пылал костер.

Героический образ Бруно вот уже на протяжении почти полутора столетий привлекает к себе внимание писателей. Первым литературным произведением о Иоланце был оставшийся в рукописи роман русского писателя и философа В. Ф. Одоевского. С тех пор издано немало романов, пьес, стихотворений, биографических повестей и сценариев; среди писавших о Бруно — Иван Бунин, Джек Линдсей, Бертольд Брехт. Только в последние годы в СССР, Польше, Венгрии, ГДР вышло несколько романов и повестей о жизни Ноланца.

Более трех с половиной столетий прошло с тех пор, как погас костер на Поле цветов. Но и поныне философия Ноланца является объектом острой идейной борьбы. В работах кардинала Меркати и епископа Чикуттини нам слышится голос судьи Бруно кардинала Роберто Беллармино, уже в двадцатом столетии причисленного церковью к лику святых. Появляются новые и новые истолкования философии Бруно с позиций реакционно-идеалистических. Против извращения действительного содержания его философии решительно выступают историки-марксисты. С марксистских позиций изучают философское наследие Джордано Бруно советские историки философии М. А. Дынник, В. В. Соколов, Н. А. Ивлиев, польские ученые А. Новицкий и Б. Суходольский, итальянский исследователь Н. Бадалони, американский — И. Л. Горовиц и др. Многие из буржуазных исследователей отходят от спиритуалистических концепций и стремятся к более глубокому и объективному изучению «философии рассвета».

«Джордано Бруно — от века, который он предвидел» — начертано на пьедестале памятника на Поле цветов. Каждое последующее столетие все с большим правом будет повторять эти слова. Джордано Бруно — там, где ведется борьба с предрассудками и фанатизмом, где разум освобождается от сковывающих его предвзятых и априорных представлений. Он вечный современник тех, кто ищет истину в познании самой природы, кто отвергает догматизм и косность мышления, господство схоластических традиций и власть авторитета, кто верит в безграничные возможности человеческого разума и труда. Он с теми, кто строит нравственность, свободную от самоуничижения и ханжества, видя высшее предназначение человека в свободном развитии многогранной личности, сознающей свой долг перед сообществом людей.