— И что это у тебя, Самухина, за вкус такой? Настоящие артисты тебе не нравятся, а на Терещенко так глазеешь, будто съесть его готова?

Мы, конечно, победили, но вот чьими стараниями — в этом вопросе были разногласия. Одни утверждали, что только благодаря Никитину, другие — благодаря всем остальным. Журавлина вообще ничего не сказала, и ее мнение осталось для меня тайной. Сашка Терещенко так поздравлял и тискал Никитина, будто считал именно его виновником триумфа. Хотя Сашка, наверное, искренне. Потому-то он мне и нравится, что он искренний. Я-то сама не такая, я всегда себе на уме, но именно поэтому мне хочется Сашку защищать, чтоб не говорил он слишком много добрых слов всяким Никитиным, которые в глаза людям смотреть не умеют и вечно носят на своем лице недовольное выражение.

Следующим пунктом соревнования был сбор металлолома. Я теперь на всякие сборы утиля хожу, не обращая внимания на попутно встречающихся шпионов. А тут ведь еще честь класса. Все самые последние двоечники и ротозеи явились. Даже Кокорева не сбежала, сдав положенные десять килограммов (она обычно такие вещи не любит, она только командовать умеет). Я-то знала, что она явилась в надежде встретить Никитина, но Никитин не пришел. Сказал, что у него киносъемки, и не пришел. Но наш пятый «г» не был бы пятым «г», если б и тут не показал себя образцово. Говорят, что лучшие силы всегда попадают в «а» или, в крайнем случае, в «б». Но я к таким заявлениям отношусь скептически. Мы, а не они, победили в самодеятельности, хоть у них там и играют все подряд на рояле. Прямо оглушили они нас своими пассажами. Им ли металлолом собирать? Конечно, в смысле успеваемости они нас обгонят, там на душу каждого ученика приходится полтора отличника. У нас отличников мало: Кокорева, Новожилов, Журавлина и Шлимак. Шлимак играет на флейте. Плюет, плюет в эту самую флейту, а получается музыка. Но Шлимак — человек, хоть и отличник. Он, например, специально для меня булочки по двенадцать копеек из дому таскает, потому что я один раз была голодная и у него попросила. Но я ем эти булочки теперь постоянно — не обижать же человека? И утиль Шлимак тоже честно собирает. А еще он играет в шахматы. А Никитин своим появлением у нас только поднял процент успеваемости на несколько сантиметров (или метров? или килограммов?). И за это спасибо.

Чего уж обижаться, что он не смог прийти на сбор металлолома? В конце концов, Никитин чужой нам человек, из другого города, вот отснимется и уедет.

Собирали мы утиль до полдевятого вечера. Так долго, что даже Журавлина, наверное, вряд ли успела сделать уроки. Но только вот очень мне один факт не понравился: Никитин в это время во дворе на велосипеде катался. Правда, может быть, он потому катался, что поздно со съемок пришел и идти в школу не имело смысла? Но нет, это не так. Когда у него съемки, он вообще во двор не выходит. Значит, не было никаких съемок. И мне стало стыдно за него, будто это не он, а я обманула весь класс. Я подумала о том, что завтра обязательно будет много двоек, потому что вряд ли кто сумеет выучить уроки, что даже Журавлина может получить двойку, даже Шлимак… А что уж говорить про меня, для которой двойки — дело привычное? И тут я крепко разозлилась сама на себя, тайком выпила, чтобы не заснуть, на кухне чашку крепкого кофе, который мне запрещали пить, и села учить уроки. Не знаю, думала я о чести класса или о своей собственной чести. Не хотелось мне получать двоек. Именно потому не хотелось, что все от меня этого ждали. Подумаешь, у какой-то там Самухиной лишняя двойка! Я люблю наоборот: вы ждете этого? Так вот же, не будет этого.

На всех уроках я так выскакивала и вылезала из собственного передника, что и учителя, и ребята просто сгорали от любопытства. Отвечать я старалась очень обстоятельно, чтоб занять как можно больше времени и чтоб на других этого времени осталось поменьше. Вы не думайте, в учебе я тоже не такая тупица, как все думают. Просто я почему-то люблю знать то, чего не написано в учебнике. Вычитаю в какой-нибудь книжке разные факты и говорю все подряд.

Но старалась я напрасно: не я одна оказалась такой героиней. И Шлимак, и Журавлина тоже пришли во всеоружии. Я даже подумала, что они настоящие герои, ведь они каждый день делали уроки, скромненько так, не из геройства, а просто потому, что считали это своим долгом.

Никитина тоже вызвали, он тоже отвечал хорошо, что и подкрепило мои сомнения по поводу его вчерашних съемок: не мог он выучить уроки, если съемки и вправду были. Не мог — и все тут! Ведь он еще и на велосипеде катался.

На четвертом уроке сообщили, что итоги соревнования подведены и что наш класс имеет надежду…

Следующий день начался с торжественной линейки. На линейке старшая пионервожатая отметила успехи, сделанные пятым «г» классом, боевой дух пятого «г» класса, заметное повышение успеваемости и любви к труду в пятом «г» классе.

Мы стояли и сияли. Цвели, как ландыши весенние. Потом надо было получать вымпел, и вдруг обнаружилось, что председателя совета отряда Новожилова нет. Представляете, впервые в жизни проспал человек, да еще в такой торжественный день. Мы с Терещенко стали толкать Журавлину, в конце концов, она староста. Но Журавлина уперлась, никакими силами не сдвинешь ее с места. И тогда наша находчивая Кокорева выпихнула вперед Никитина.

— В конце концов, мы ему кое-чем обязаны, пускай он… — прошипела она. Кокорева убедит кого угодно. Вернее, даже не убедит, а переспорит, настоит на своем.

И Никитин пошел получать вымпел. Шел он так, будто для него это дело привычное — ну прямо всю жизнь человек получает вымпелы — внешность позволяет. Он принял вымпел, заработанный нашим трудовым потом, а кто-то ласково пошутил:

— Вот наш почетный гость, наш актер получает трудовой вымпел…

Никитин вернулся на свое место, но многие почему-то опустили глаза. Сказать по правде, и моя радость наполовину улетучилась.

И тогда вдруг Журавлина вырвала вымпел из рук Никитина и бросилась к старшей вожатой:

— Возьмите обратно и вручите снова! Он не имеет права! Он не имеет права!

Потом она обратилась к директору:

— Какой он артист! Он не артист вовсе! Это Саша Терещенко артист! Потому что он народный артист! Он лучше всех выступал, лучше всех утиль собирал! Он добрый, он всегда со всеми! Он народный артист! Вручите снова! Вручите Сашке!

Никто не смеялся. Все молчали.

— Что ты, Журавлина, — почти прошептал Сашка. — Он же настоящий, а я так… Не надо!

— Вручите Сашке! — закричала я, и меня, к счастью, поддержали.

— Вру-чи-те Саш-ке! — кричал почти весь наш класс.

И Сашка, низко нагнув голову, красный, направился к вожатой. Точно так же он вернулся.

На лицо Никитина смотреть было страшно. Впервые оно не было самодовольным и спокойным. Казалось, сейчас он убежит, но потом он как-то жалко скривился, это, наверное, должно было выражать презрение к нам, но никакого презрения не получилось.

После линейки все молчали. Первой же не выдержала Кокорева:

— Ну знаешь ли, Журавлина, всему есть предел.

— Да, всему есть предел, — печально подтвердила Журавлина, — всему есть предел.

На лице Никитина, почерневшем и злом, мелькнула брезгливая гримаса.

— Молчи, балаболка! — рявкнул он на Кокореву, потом посмотрел на Журавлину:

— Девочка, прости меня! Я дурак! Прости меня, девочка! — И Никитин заплакал.

— Не надо, — попросил Сашка Терещенко, — ты не плачь… С кем не бывает. Ты просто нас не знаешь, ты к нам не привык, ты не стал нашим!

— Я хочу стать вашим! Я ничей! Мне надоело быть ничьим! — Он снова обернулся к Журавлине. — Прости меня, девочка!

А на переменке плакала Журавлина. Там, на лестнице, на чердаке, где стояли сломанные парты и старые швабры. Это я нашла ее там, будто чувствовала, где ее надо искать.

— Что же ты плачешь, Журавлина?