Вот так, вполне интеллигентно развлекался с друзьями будущий идеолог самой грозной диктатуры XX века. А ведь в его жизни тогда была ещё и гимназистка Зинаида Кондратьева, весеннее знакомство с которой к лету превратилось в настоящую любовь. Увы, подробности их шадринских свиданий нам уже никогда не станут известны — но пусть это и останется личной тайной двух молодых людей тех лет. Впрочем, нам известна одна история, которую девушка Зинаида рассказала юноше Андрею, — на тот момент это оставалось самым страшным приключением юной гимназистки.

За два года до их знакомства, зимой 1915 года, Шадринск потрясло дерзкое ограбление: налётчики в чёрных масках «обнесли» квартиру одного из местных предпринимателей. Целью следующего налёта оказалось домовладение купчихи Павловой. Именно в её доме снимали квартиру в складчину пять гимназисток, среди них сестры Татьяна и Зинаида Кондратьевы. При попытке ограбить кондитерскую Павловой шадринских гангстеров и задержали. К удивлению всего города, главой шайки, именовавшей себя в романтических традициях Серебряного века «пиковыми валетами», был лучший ученик местного реального училища, сын единственного городского адвоката, а наводчицей у «валетов» оказалась одноклассница и соседка Зинаиды по комнате…

В те дни, когда социал-демократ Жданов участвовал в организации Шадринского совета и гулял с любимой на берегу Исети, в недалёком селе Осиновском, где жили родители Зинаиды, местные крестьяне в четверг на Троицкую неделю традиционно отмечали день «лихорадки». В этот своеобразный «праздник» в Осиновку приходили молодые девушки из соседних деревень, наряженные в костюмы всякой нечисти, и вместе с местной молодёжью, тоже замаскированной под чертей и леших, гуляли по селу с песнями и плясками, наигрывая при этом в тазы, вёдра и лукошки. Местное поверье утверждало, что принимающих участие в этом празднике не тронет лихорадка. Совсем рядом сосуществовали мечты о социализме по Марксу и древние, даже не христианские, а ещё полуязыческие обычаи…

В начале июля 1917 года в Петербурге произошли известные июльские события, когда большевики Ленина вместе с союзниками из левых эсеров и анархистов впервые открыто столкнулись с Временным правительством. В провинции это откликнулось резким обострением отношений большевиков и сочувствующих им групп с большинством политических сил, которые всё ещё поддерживали «временных».

Не обошло эхо петроградских событий и лично Жданова. В 1920-е годы он так писал об этом: «В июле 1917 года я был исключён из среды офицеров 139-го пех. полка и обвинён под хохот всего офицерства в большевизме, после чего снял погоны и с этого времени расчёты с офицерским чином считаю законченными» ^{70} .

Здесь товарищ Жданов вновь несколько отлакировал события для придания им большей партийности. В действительности официально он будет демобилизован из армии только в декабре 1917 года. В июле же он был исключён не «из офицеров», а из офицерского собрания — «за унижение чести русского офицерства», выразившееся в слишком дружеских отношениях с рядовыми и симпатиях к большевикам. Исключавшие Жданова офицеры не могли знать, что этот странный двадцатилетний прапорщик со временем получит золотые погоны генерал-полковника, вынесет самую страшную городскую осаду в истории человечества и маршалы сильнейшей армии мира будут первыми отдавать ему честь.

Вероятно, это исключение лишь придало прапорщику большую решимость на избранном им пути. Газета «Исеть» в 108-м номере от 1 августа 1917 года писала: «В субботу, 29 июля, в Шадринске организовалась партия социал-демократов-интернационалистов. Председателем бюро избран А.А. Жданов».

В те дни социал-демократами-интернационалистами именовались «левые меньшевики», сам Ленин аттестовал членов этой фракции «полубольшевиками». Но в условиях провинциального Шадринска фактически это была группа ориентировавшихся на Ленина местных большевиков и близких им меньшевиков. Поэтому в советское время этот день, 29 июля 1917 года, считался официальной датой создания городской большевистской организации.

Местные эсеры в это время были заняты выборами в городскую думу, большевики Жданова в них не участвовали. При этом на предвыборных митингах наш герой всё же призвал поддержать список эсеров, так как другие претенденты на места в гордуме — кадеты и прочие — были, по его мнению, ещё хуже. В итоге эсеры погрязли в предвыборных дрязгах и судах вокруг выборов. К тому же из них стала выделяться фракция левых эсеров, всё более склонявшаяся к лозунгам большевиков.

Так что «большевик», или, по строгим ленинским меркам, тогда ещё «полубольшевик» Жданов был своим человеком в эсеровской газете «Исеть», заменявшей большинству читающих шадринцев окно в мир. Наш герой был одним из постоянных её авторов и любимцем немногочисленной редакции.

Обязанности редактора летом 1917 года исполнял склонный к периодическим запоям эсер Жернаков, которого все знакомые звали просто по отчеству — Евгенич. Провинциальному изданию вечно не хватало корреспондентов и авторов, поэтому раздражительный Евгенич брал для «Исети» статьи и заметки из губернских и центральных газет. Их он вырезал ножницами, и острый на язык Жданов прозвал это привычное занятие редактора «стрижкой».

Николай Буткин подрабатывал в «Исети» секретарём, позднее он так описывал типичный визит нашего героя в редакцию:

«Раза три в неделю приходил А. Жданов. Его приходу Евгенич всегда был рад — он никогда не приходит "пустым", а приносил с собой заметки от солдат или партийцев, всегда острые и злободневные, или садился в комнату № 3, где писал сам.

Приход Жданова всегда вносил некоторое оживление из-за замечаний по нашему адресу.

Опишу хотя бы одно типичное посещение. Андрей начинал разговор с Жернаковым:

— Стрижёшь?

— Стригу.

— Выходит?

— Всякое бывает.

— Опять эсеровщину в газету протащишь?

— Иди ты к чёрту.

Разговор кончен. Начинает подковыривать меня:

— Николай, запиши меня в очередь на подписку. Пока я занимаюсь, очередь подойдёт.

А какая очередь, если не каждую неделю приходит по одному подписчику.

Уходит в комнату № 3. Во избежание помех — закрывает двери. Некоторое время в комнате тихо. Думаю — пишет.

Примерно через полчаса слышен тенор Андрея:

"Чёрные брови", — начинает он. "Карие очи", — подхватываем мы с Евгеничем — он басом, а я веду второй голос, сливаясь то с Андреем, то с Евгеничем…

"Чёрные брови", — запевает Андрей. В голосе появляются мягкость, задушевность, сожаление о чём-то далёком и прекрасном. Изменившийся голос Андрея действует на нас. Смотрю из своей комнаты на Евгенича. Он сидит на стуле. Глаза устремлены вдаль. Выстригать бросил…

Кончаем мы песнь. Красота её, стройность исполнения, музыкальность, скрытая тоска в содержании вызывают у меня удивительное чувство светлой грусти. Хочется видеть эти удивительные глаза, эту прекрасную девушку. Что же — нам с Андреем по 21 году.

Да, бывают такие люди — у Андрея не только музыкальность, но и талант, умение прочувствовать и передать содержание каждого слова песни. Только талант может проникнуть в каждую фразу, оттенить её голосом, придав ему неповторимый оттенок…

А у открытого в моей комнате окна стоят человек десять. Слушают. Слышу разговор: "Хорошо поют".

Вот и судьи нашлись.

Минут через десять начинаем новую песню, нашу любимую: "Уродилась я девушкой красивой, / Красива да бедна, плохо я одета, / Никто замуж не берёт девушку за это. / Я с двенадцати лет по людям ходила, / То качала я детей, то коров доила".

Горька доля девушки. Грустная песня, даже гонит слезу. У окна слушателей ещё больше, даже просить начинают. Мы не гордые — поем: "Ой, у лузи", "Ой ты сад ли, мой сад", "Липу вековую" — всё русское, задушевное. Поём час и больше, пока из комнаты № 3 не послышится голос Андрея: "Ребята, я опять запаздываю". Встаёт и уходит из редакции…» ^{71}