Пинегин добродушно покачивал головой, слушая Шелепу; тому показалось, что начальник комбината соглашается с его доводами. Потом Пинегин остановил Шелепу:

— Ладно, мысль твоя ясна. Теперь послушай меня. Фразы эти насчет прогресса и прочего — газ газетных передовиц; вот будешь писать новогоднюю статью в газету, там их рассыпь пощедрее.

— Вы отрицаете прогресс в технике? — изумился Шелепа.

— Не отрицаю, а не вижу в нем нового, — веско разъяснил Пинегин. — Что-то на моей жизни не было такого года, чтобы техника шла назад. Стало быть, можно без высоких оборотов — первое. Второе еще важнее, ибо существеннее. Ты утверждаешь, что это преимущество — взвалить трудности на чужого дядю, а себе оставить работешку полегче. Ну, а мне кажется: не преимущество, а недостаток. Трудности надо преодолевать, а не спихивать на соседа. Доказал бы, что всей стране станет легче, — иное дело. Но ведь этого нет, сам утверждаешь, что другим предприятиям придется трудно, облегчение будет только у нас. Пойти на это нельзя.

Шелепа пытался возразить, Пинегин опять прервал его:

— Я слушал тебя до конца, выслушай и ты. Самое важное у нас впереди.

Теперь он перешел к тому, о чем размышлял во время поездки на Имаргу. Он раскрывал душу «Варианта Пинегина», сокровенное в нем. Нет, дело не только в том, чтобы построить еще два-три завода, прибавить десяток кварталов в городе. Задача много шире. Они отвоевали для советского человека маленький уголок дикой природы, создали своеобразное предмостное укрепление па Крайнем Севере. Надо дальше потеснить природу, возродить к жизни обширные пространства этого неисчислимо богатого и невероятно трудного края. Заводы, которые сегодня построят, лет через пятьдесят будут, возможно, не нужны: устареют или выработают рудные запасы. Но край, освоенный ими, уже никогда не возвратится к первозданной дикости. Сейчас продвижение в Заполярье является побочным результатом освоения рудных богатств, а потомки наши, может быть, в этом продвижении увидят главный наш подвиг — приходится считаться и с ними, не так ли?

— Ну как, убедил я тебя? — спросил Пинегин. Он не сомневался, что против его логики не удастся выдвинуть возражений. Он вспомнил старое изречение: «Свет освещает и самого себя и тьму». Простым рассуждением он показал достоинства «Варианта Пинегина» и — одновременно — поверхностность доводов его критиков.

Шелепа сидел склонив голову, ничего не ответил. После нового вопроса Пинегина Шелепа сказал:

— Все это убедительно, конечно, Иван Лукьянович. Но металлургию в наших местах нужно строить все-таки по новой схеме.

— Тогда объяснись еще раз, — с неудовольствием проговорил Пинегин. — Возможно, я чего-нибудь не уловил.

Шелепа повторил старые аргументы, все то, что Пинегин уже слушал и опроверг. Пинегин сухо подвел итоги:

— Значит, так. Держаться любого мнения ты вправе — твое личное дело. Но, как штатный работник проектной конторы, обязан разрабатывать утвержденный вариант. Не хочу больше слушать о ваших неладах с Вертушиным. Все, товарищ Шелепа!

Шелепа встал, покраснев и раздраженно блестя глазами.

— Думаю, не только мое личное дело, Иван Лукьянович. Считаю своим долгом поставить вас в известность, что я написал докладную записку в Госплан и собираюсь ее отправлять.

Пинегин долго не сводил взгляда с разозленного лица Шелепы.

— Не о записке речь, отправляй куда хочешь. Повторяю, твое дело. Я спрашиваю, кончатся наконец споры, начнется ли дружная работа?

Шелепа пожал плечами:

— Работать я обязан, обязанности свои нарушать не собираюсь. Но и мнения свои буду отстаивать, не считаясь ни с чем.

Пинегин принимал решения быстро и уж не пересматривал их. Не раздумывал он и тут.

— Завтра подашь заявление. Увольняю тебя из комбината. Мотив подбери сам — ущемлять не буду: состояние здоровья или там детки на южные пляжи запросились.

Шелепа не поверил. Он побледнел, у него перехватило дыхание.

— Вот как? — спросил он. — Выгоняете за критику?

— Не за критику. Критикуй сколько влезет, никому не возбраняется. За то, что отказываешься наладить дружную работу. Знаю, во что теперь выльется твоя деятельность: кляузы, комиссии по расследованию, снова кляузы, — тут не до чертежей! Мне нужны работники, а не болтуны.

8

На другой день к Пинегину приехал расстроенный Волынский.

— Иван Лукьяныч, что же это такое? — сказал он с укором. — Ни за что ни про что увольняешь дельного инженера!

— Во-первых, не дельного, а бездельного, — возразил Пинегин. — А потом, почему ни за что ни про что? Именно за это самое — за безделье. И «про что» есть — чтоб проектные разработки пошли наконец по-настоящему. Или ты против проектирования?

— Я не против проектирования. Именно поэтому и отстаиваю Шелепу: он из лучших наших проектировщиков.

Пинегин насмешливо покосился на него.

— Это кто тебе сказал? Он сам, конечно? Умеет человек рекламировать себя! Вертушина послушать, совсем по-иному выходит.

— Вертушин, однако, его не увольняет, — не уступал Волынский. — Вертушин ссорился с Шелепой, но не требовал освобождения его от работы.

Волынский продолжал настаивать. Пинегин рассердился.

— Знаешь, Игорь Васильевич, — сказал он, — твоя должность, конечно, такая — обязан быть другом человеков и защищать их права. Но склоки в проектной конторе и ты не обязан защищать, а суть в этом, не желает он дружно работать. Только поэтому и приходится с ним расстаться.

— Работать он не отказывается, — заметил Волынский. — А если обосновывает достоинства своего варианта, не вижу еще в этом плохого, в споре выясняется истина.

— Никаких нет споров. И мы с ним не спорим.

— То есть как не спорите, Иван Лукьяныч?

— Так. Не спорим — и все! Ибо нет никакого его варианта, а есть один вариант, разработанный нами с тобой и утвержденный министерством. О чем тут спорить? Надо выполнять — и только! А выполнять искренне, с душой он не хочет — здесь корень зла, в сотый раз тебе повторяю.

Волынский минуту раздумывал. Пинегин, сдвинув седые брови, наблюдал за ним.

— Ладно, — скапал Волынский. — В конце концов, это твое право — увольнять и перемещать своих работников в зависимости от обстановки и в интересах дела. Важно, чтобы не было нарушения законов или личной неприязни.

— Рад, что разобрался. Прямого нарушения законов нет, косвенного — тоже. И личной неприязнью не пахнет. А дело выиграет, если мы этого Шелопута, или Шелепу, отстраним от дела. Об этом можешь не беспокоиться. Значит, кончим на этом?

— Не совсем, Иван Лукьяныч, — ответил Волынский. — Я когда ехал сюда, подозревал, что разубедить тебя не удастся.

— Удивительная проницательность! Ну, и что ты надумал в предвидении того, что я от своего решения не откажусь?

Волынский спокойно ответил:

— Собираюсь взять его в горком партии, в промышленный отдел. Там у меня нужен толковый инженер. Шелепа к тому же — член пленума, сам ты голосовал за него на конференции.

Пинегин уставился на Волынского, потом рассмеялся:

— Здорово придумано! Удар по черепу! Значит, теперь мне придется встречаться с ним по три раза в неделю, согласовывать мероприятия. А вдруг он не захочет срабатываться со мною, я ведь такой, подлаживаться не буду, как тогда? На бюро горкома вынесете наши несогласия? Цирк, ей-богу!

И, не давая Волынскому ответить, снова становясь серьезным, Пинегин сказал:

— Ладно, бери в горком, если нравится, — твоя епархия. В чужие дела не мешаюсь: своих забот хватает. Но представляю, сколько же он теперь будет строчить на меня рапортов и докладов. И подписывать придется тебе!

— Не соглашусь с чем, не подпишу, — ответил Волынский.

9

Волынский от Пинегина возвратился в горком. В приемной его поджидал Шелепа.

— Зайдите ко мне, Олег Алексеевич, — пригласил Волынский.

— Ну как? — с тревогой спросил Шелепа. — Уломали Пинегина?

Волынский невесело улыбнулся:

— Такого уломаешь! Упрямее быка. Слушать ничего не хочет — не буду с ним работать — и все!