Теперь, когда Джулия поступает так, как от нее и ожидалось, и когда Джеймс к кому-то тянется от души, со всем сердечным теплом, которое как раз и привлекло ее годы назад, ей бы следовало возрадоваться. Но рада ли она? Ничуть. Она, которая всегда умела радоваться за других, у которой это было лучшим, всеми ценимым качеством. Почему же, стоя над разверстой машиной, под завязку забитой грязной посудой, она вся дрожит от яростного негодования и от ужаса на собственные чувства?

…Закрыв воду, Кейт вытерла и оглядела руки, которые Джеймс называл «мои маленькие руки», потому что они терялись в его огромных ладонях. Сейчас на руки было страшно смотреть. Следовало обратиться к Леонарду за кремом, прописанным еще зимой, когда его свалил жестокий бронхит и доктор опасался насчет пролежней. Кейт тогда за ним ухаживала — вернее, пыталась, насколько возможно.

— У меня нет ни волос, ни зубов, но еще осталось кое-какое достоинство, — ворчал Леонард. — Когда смотрю на себя в зеркало после душа, то думаю: дружище, на тебе столько складок, что не мешало бы хорошенько отгладить! Не желаю, чтобы еще кто-нибудь это видел, особенно женщина.

Проходя через холл, Кейт покосилась на дверь в кабинет мужа. Оттуда доносился до ужаса монотонный голос ученика, читавшего очередное эссе. Это был сутулый угрюмый парень, впустую бившийся над английской классикой (Джеймс, как было ему свойственно, всячески поощрял этот бессмысленный труд). Тяжелым медленным шагом Кейт поднялась по лестнице. Прореха на покрытии седьмой ступеньки заметно увеличилась, открывая прежнее, старомодное. По обыкновению, за дверью Джосс били низы, а за дверью Леонарда что-то вещал диктор новостей.

Кейт постучалась.

— Подожди!

Она подождала. Голос диктора оборвался, послышалось шарканье и пыхтение.

— Можно!

— Смотри. — Она со вздохом вытянула руки.

— А, так ты пришла за моим кремом для задницы! Хм. И от чего такое бывает?

— Резала чили.

— Жуть! — Леонард захлопал ящиками стола. — Ты бы намного больше заработала на панели.

— Сегодня мне это тоже пришло в голову.

— Джеймс уже дома?

— Да.

— А ты знаешь, куда он ходил?

— Знаю, — очень ровным тоном ответила Кейт.

Наконец из ящика была извлечена объемистая банка с надписью «Мазь масляная. Фармакологическое средство».

— Как думаешь, почему его туда тянет? — спросил Леонард, протягивая крем Кейт.

— Из-за чувства вины… ну, и интересно.

— Тебе это не по душе, верно?

— Не знаю, — буркнула она.

— Знаешь, еще как знаешь.

— Я ужасно устала. В январе всегда так. — Кейт открыла крышку и взяла на палец порцию крема. — Фу, какой жирный! Похоже на слизь.

— Кейт!

Она сделала вид, что целиком погружена в заботу о руках.

— Кейт! Черт возьми, выйди наконец за него замуж! Тогда у тебя будет право на протест.

Джулия вернулась домой даже раньше, чем обещала, на целых десять минут. Вторники у Хью были нерабочие, и он согласился (вернее, вынужден был согласиться, без особого рвения) присмотреть за близнецами на время ее делового обеда с Робом Шиннером. Джулия намеревалась позвать Хью с собой ради него, но отказалась от этой мысли ради себя самой и ради их совместного будущего. В духовке она оставила картофельную запеканку, в морозилке — пакет овощной смеси, а на столе — большую упаковку белого йогурта с запиской, что близнецам в него добавляется только по одной ложке меду.

Хью ради творческого подхода сказал, что совсем не обязательно добавлять именно мед. Возможность выбора поначалу обескуражила близнецов — до сих пор никто не спрашивал их мнения. Чтобы немного поощрить их мыслительный процесс, Хью предложил джем, разрешенный только по большим праздникам. Воображение Джорджа и Эдварда сразу разыгралось. Один сказал: мармелад, другой — арахисовое масло. Один сказал: шампунь (это уже было куда забавнее), другой — какашки (это было так забавно, что от смеха оба повалились со стульев и начали кататься по полу, дрыгая ногами). После этого уже ничто не могло остановить взрыв дикого возбуждения. Джордж и Эдвард носились по кухне, во все горло вопя «какашки, какашки!», натыкаясь на предметы и опрокидывая все, чему недоставало устойчивости. Каждый хотел быть самым остроумным. Джордж нахлобучил на голову подушку с кресла, Эдвард начал ее отнимать и уронил йогурт, открытый, но так и не съеденный. Все свалилось на пол, причем йогурт вылился на подушку. Это всех сразу отрезвило. Мокрые и липкие подушки почему-то сразу наводили на мысль о маме, хотя одно никак не рифмовалось с другим.

— Я ее застираю, — предложил Хью.

Близнецы с облегчением вызвались помочь и, как результат, вылили на злосчастную подушку целое море жидкого моющего средства. Это окончательно превратило ее из воздушной, мягкой, цветастой и пышной в нечто темное, тяжелое, истекающее водой и пеной. После долгих выкручиваний подушку положили сохнуть на «Агу».

— С ней все будет в порядке, — уверял Хью. — Перо просохнет, мы ее взобьем, и все будет как раньше.

На лицах близнецов читалось явное сомнение. Они вообще как-то приуныли. Чтобы поднять настроение, Хью повел их в игровую комнату — приветливую и яркую, с просторным манежем для игр и широким столом для рисования — на послеобеденную сказку. Все уселись на полу, причем Джордж и Эдвард внезапно, совсем как малолетки, сунули в рот по пальцу. Сказка (самая любимая, про плохого щенка и хорошего котенка — они всегда выбирали именно ее) почти их не занимала, куда интереснее было бороться за место на коленях у Хью. Добравшись лишь до той части, где плохой щенок изгрыз новый девочкин ботинок, Хью выдохся и предложил пойти на прогулку. «Гулять! Гулять! Гулять!!!» — немедленно завопили близнецы, и началась такая потасовка, что даже ко всему привычный Хью задался вопросом, за что вообще любят детей.

Прогулка тоже не увенчалась большим успехом. Гольфы Джорджа все время норовили съехать ему под пятку, а Эдвард ныл, что у него замерзли уши, но наотрез отказывался надеть шапочку. День выдался ненастный, окрестности окутывал легкий, но промозглый туман. Знакомый лебедь на реке был решительно не в духе: отказался брать хлеб и, шипя, погнался за Эдвардом. Утки были сговорчивее, но скоро улетели, а кроме них, больше ничего интересного не нашлось. Хью шагал, накручивая положенную для прогулки милю, а его ненаглядные близняшки то совались под ноги, то тащились позади, ноя насчет сбившихся гольф и отмороженных ушей. Просто не верилось, что это и есть обожаемые Джордж и Эдвард, приветливые и покладистые настолько, насколько это в принципе возможно для мальчиков четырех лет.

Когда они наконец добрались до дому, близнецы понеслись к телевизору, который им разрешалось смотреть лишь по специально отведенным для этого дням. В приступе бунтарской отваги Хью решил, что ему плевать, специальный это день или нет, и нажал дистанционку (Джорджу и Эдварду было категорически запрещено прикасаться к тому, что имело хоть какое-то отношение к электричеству). Экран вспыхнул, огромная лиловая горилла замахнулась дубиной, ревя: «Убей! Убей! Убей!» Потрясенные прежде невиданным действом, близнецы мешком осели на ковер, прижались друг к другу и дружно сунули в рот по пальцу. Хью подумал, что и сам, когда курил травку, выглядел примерно так же — внешне зачарованный и благостный, но при этом внутренне сосредоточенный.

На кухне царил полнейший бардак. После обеденной возни кресла и стулья стояли как попало, словно танцоры, покинутые партнерами прямо посреди танца. Посуда так и оставалась на столе среди всевозможных луж, лужиц и мелких брызг. Подушка на плите спеклась в тонкий коричневый блин. Когда Хью встряхнул ее за угол, перья внутри зашуршали, как корнфлекс, и ухнули вниз, превратив несчастный предмет комфорта в подобие козьего вымени. С минуту Хью шлепал по ней, подбрасывал и тряс, потом отказался от попыток, положил на кресло и прикрыл газетой.

Наступила очередь стола. Все, что там находилось, липло к рукам, даже тростниковые коврики. Составив посуду в мойку, Хью нацелился на стол бутылкой с моющим средством и дал пробный выстрел. Жидкость оказалась высококонцентрированной, и столешница покрылась пышным слоем пены. Хью смывал, смывал и смывал и в конце концов добился того, что пена распалась на крупные пузыри, которые полетели над столом, заставив Хью расчихаться. То, что осталось, он соскреб лопаточкой для жарки рыбы. По очереди протерев стол тремя тщательно выстиранными и отглаженными кухонными полотенцами, он выпрямился, чтобы полюбоваться делом своих рук.