Джеймс прошелся по комнате, подбирая свисающие майки и закрывая ящики, поднимая с пола носки, трусики и журналы, бросая в переполненную мусорную корзину комки жевательной резинки и обертки от шоколадок — словом, наводя милый его сердцу порядок. Он даже начал было снимать постельное белье, но остановился, не в силах продолжать, потому что это живо напоминало вечер, когда ушла Кейт. Он тогда лег в постель — еще вчера их общую постель — и нелепо, беспомощно зарылся лицом в подушку, хранившую ее запах. Не следовало ни к чему прикасаться в комнате Джосс, ее надо было оставить миссис Ченг. Бросив простыню на постель, Джеймс вышел в коридор и плотно закрыл за собой дверь.

Проклятая Джосс! Проклятая Кейт! Ни одна не оставила даже прощальной записки.

На кухне Джеймс сразу прошел к шкафчику для спиртного. Бутылка турецкого вина оставалась на месте, но уже в полном одиночестве. Ее вид смутно напоминал о днях давно минувших, о вечеринках, где спиртное поглощалось без закуски, и эти полуразмытые образы из прошлого вгоняли в еще большую депрессию. Джеймс закрыл шкафчик. Нет, он не станет пить на пустой желудок. Приготовит что-нибудь посолиднее, настоящий ужин, и за ужином элегантно выпьет вина — белого, которое начал с Кейт, а к концу ужина, глядишь, подоспеет и Леонард. Все-таки какое-то развлечение. Кстати, как бы поделикатнее довести до его сведения, что Джосс больше с ними не живет?

Осмотр холодильника принес неутешительный результат. Там нашлись: унылое синеватое тельце бройлера, угрюмый вялый салат и несколько неописуемо тоскливых остатков былой роскоши по кастрюлькам и мискам. Еще было несколько идиотских — на ножках — баночек йогурта, купленных Джосс. Пришлось закрыть и холодильник. Это был не тот вечер, когда можно обойтись сандвичем. Хочешь не хочешь, а приходилось выходить за жареной рыбой, картошкой и бутылкой крепкого портера. Настроив себя на неизбежное, Джеймс полез за деньгами на хозяйственные расходы и уже совал их в карман, когда в дверь позвонили.

Бросив взгляд на часы, он выругался. Без четверти восемь — самое время для всяких мормонов, Свидетелей Иеговы и тому подобных паразитов. Очень кстати вспомнилось, как однажды, когда у него в гостях был Хью, тот открыл дверь сам. Стоявший за ней миссионер доверительно спросил: «Скажите, с вами ли Бог?» Хью ответил: «Более того, друг мой, более того! Я и есть Бог. Рад познакомиться» — и захлопнул дверь.

Кривя губы в улыбке, Джеймс повернул ручку с заранее приготовленным «Не интересуюсь!», но за дверью оказался Хью с шикарным парусиновым саквояжем. В другой руке он держал пакет, из которого торчало горлышко бутылки.

Они сидели в кабинете, в креслах лицом друг к другу, без света в быстро густеющих сумерках, а на полу валялись пустые упаковки из-под жареной рыбы и картошки, все в масляных пятнах. Виски в бутылке сильно поубавилось. Наверху, в комнате для гостей (сразу за Леонардовой), саквояж Хью коротал время на постели.

— Ты не можешь тут оставаться, — говорил Джеймс. — Придется вернуться к Джулии и мальчикам. Нельзя бросать семью только потому, что жена ведет себя не так, как тебе бы хотелось.

Потом они сидели молча, уже при свете, и Джеймс скользил взглядом по полкам в поисках чего-то известного лишь ему, а когда нашел, это оказался томик писем Сильвии Таунсенд Уорнер.

— Вот послушай! — сказал он, отыскав нужную страницу, а потом и абзац. — «Скажу от всего сердца: самое худшее, что можно совершить по отношению к тому, кто тебя любит, — это заковать себя с головы до ног в сияющие доспехи безупречного поведения».

— Как это верно! — воскликнул Хью.

— Нет, ты правильно сделал, что приехал, пусть даже на пару дней. Пока здесь была Джосс, Кейт в каком-то смысле оставалась со мной. Теперь нет ни той, ни другой. К твоему приходу я чуть не зажалел себя до смерти! И это при том, что я ненавижу себя жалеть.

Довольно долгое время они молча смотрели друг на друга. Немая сцена была прервана звуком автомобильного гудка.

— Это Леонард, — объяснил Джеймс. — Вернее, Леонард и Беатрис. У нас традиция: она его привозит, выпивает чашку чаю, а потом я пешком провожаю ее до дому.

Хлопнула дверца. Чуть позже в холле послышались голоса.

— Джосс?! — кричал Леонард. — Что, что насчет Джосс? С ней что-то случилось?

— А как по-твоему, что с ней могло случиться? — ответил внятный, резковатый голос Беатрис. — Вас, мужчин, хлебом не корми, дай только соблюсти условности. Джеймс ее просто вышвырнул как котенка.

— А теперь, конечно, торчит в кабинете! — с едкой горечью заметил Леонард. — Топит муки совести в вине.

Дверь приоткрылась, и два старческих встревоженных лица нелепо и трогательно просунулись в кабинет.

— Что здесь происходит? — фальцетом осведомился Леонард.

— А, это вы! — усмехнулся Джеймс, вставая. — Плохая новость в том, что Джосс здесь больше не живет. Но есть и хорошая — к нам перебрался Хью.

Джосс лежала в полутьме, комкая на груди край одеяла. Было довольно тихо, но не настолько, как на вилле Ричмонд, где комната у нее была в задней части дома, а не во фронтальной, как здесь. Вспоминать про ту, другую, комнату не хотелось, но образ ее таился где-то близко, напоминая о хорошем и вызывая детское желание расплакаться. Эта комната была, мягко выражаясь, странной. Усевшись с левой стороны кровати и раскинув руки, можно было коснуться стен, а окно, грубо рассеченное переборкой, было узким и длинным, как крепостная бойница. За переборкой, на диване в большей комнате, спала Кейт. Наверное, нужно было думать, что это мама, но Джосс не могла. Слово «мама» не подходило к женщине, спавшей за переборкой.

…Когда этим вечером, вернувшись с театрального кружка, Джосс вошла на кухню, то, к своему изумлению, обнаружила там Кейт, мывшую бокалы с таким видом, словно никуда и не уезжала. Эта мирная, абсолютно домашняя картина заставляла снова ощутить себя дочерью. Да и как было не ощутить? Мама была на месте и занималась тем, чем занималась вечерами с тех пор, как Джосс себя помнила. Это выбило из колеи, сделало уязвимой и податливой, а потому на слова Кейт, что сейчас они вместе поедут в Осни, она ответила согласием, вместо того чтобы устроить давно задуманный скандал. Они вместе уложили самое необходимое, потом Кейт вызвала такси, и только когда шофер уже готов был завести двигатель, Джосс вспомнила про одеяло.

— Оно тебе не понадобится. Я купила новое.

— Нет, понадобится! Понадобится! — крикнула Джосс, внезапно исполняясь отчаяния. — Я должна его забрать, просто должна!

Она выскочила из машины и бросилась назад в дом. Комната выглядела ужасно — обобранная, перевернутая вверх дном, словно над ней только что надругались. Отчаяние Джосс перешло в панику. Она не может вот так, с бухты-барахты, бросить все: комнату, Джеймса, дядю Леонарда… но не может и позволить Кейт уехать одной! Тихонько хныча, она стояла у постели, не зная, что предпринять, пока с улицы не раздался гудок. Сильно вздрогнув, она схватила одеяло и зарылась в него лицом, шепча: «Помоги мне, помоги!» Еще один, более настойчивый гудок заставил опомниться. Прижимая одеяло к груди, как обожаемого щенка или котенка, Джосс сбежала вниз по ступенькам.

— Ты заставила меня натерпеться страху, — с укором сказала Кейт. — Я уж решила, что ты передумала.

Понурив голову, в безмолвном страдании, Джосс сунула одеяло в пакет с нижним бельем. Она была не в силах смотреть на Кейт, да и вообще на что бы то ни было, а потому так и сидела с поникшей головой, пока не раздаюсь: «Приехали!»

Комнаты были буквально заставлены цветами, и на одном из кресел стояла бумажная сумка из любимого бутика Джосс с перекинутой через нее толстовкой, черной, с капюшоном.

— Если не нравится, можешь поменять на что захочешь. Я договорилась, — ласково объяснила Кейт.

Разложив вещи и застелив постели, они дошли до пиццерии и там выпили вина, после чего Джосс охватило истерическое веселье. Все казалось ужасно забавным, они смеялись до упаду. Кейт повторяла, что вот так хорошо им теперь будет всегда, и скоро стало казаться, что в самом деле будет. В пиццерии ужинали несколько знакомых Кейт, которые подошли поздороваться и были по всей форме представлены Джосс. Это было приятно и в то же время как-то тревожно, потому что в бытность свою на вилле Ричмонд Кейт не общалась с такими людьми и не держалась так свободно. Там она была, какой положено быть маме.