— Звонит Хью.

Хью Хантер сидел на высоком стуле у бара своей безупречной деревенской кухни — безупречной благодаря Джулии, которая знала, когда следует остановиться, чтобы не переусердствовать. Это было удлиненное помещение с низким потолком, белеными стенами и пробковым покрытием на полу, как раз с таким количеством крупных предметов мебели и мелких аксессуаров, чтобы это радовало глаз. Здесь были антикварные керамические кувшины, фарфоровые тарелки и медные сковороды, но не слишком много и не чересчур напоказ. Все гости Черч-Коттеджа, словно притянутые магнитом, в конце концов оказывались на кухне, в уютном виндзорском кресле у плиты (разумеется, марки «Ага»), с благодушным довольством наблюдая за тем, как хозяйка помешивает соус или потчует близнецов чаем. У Хью было откуда позвонить: из кабинета в задней части дома или, скажем, из гостиной, где телефон стоял на столике между не менее уютными креслами — однако (особенно если звонок не был деловым) он предпочитал вести беседу отсюда, с высокого стула барной стойки.

— Я звоню, просто чтобы поворчать, — сказал он Джеймсу Маллоу, которого не без оснований считал другом жизни.

— Ворчи, только недолго. Мы собираемся ужинать.

— А мне Джулия оставила в духовке какой-то гуляш — кажется, говяжий — и убежала собирать информацию. Готов проклясть себя за то, что предложил ей поучиться брать интервью!

— Чушь! Ты ведь гордишься ее успехами.

— Ну горжусь…

— И правильно.

— Хм.

Хью и впрямь был горд, что скрывать. Он только и делал, что гордился Джулией по поводу и без повода, а уж когда она произвела на свет близнецов, вообще чуть не лопнул от гордости.

— Знаешь что? — сказал Джеймс. — Сядь-ка ты, поешь говядинки, почитай что-нибудь для развития интеллекта, а поговорим в субботу в «Королевском гербе».

— Надменный эгоист! — проворчал Хью, положил трубку и задумался.

Голос у Джеймса был какой-то напряженный. Непохоже, чтобы он там расслаблялся. Наверняка дело в Джосс. Она, если захочет, помешает расслабиться даже ленивцу. Спрашивается, почему подросток непременно должен быть бунтарем и ниспровергателем основ? Выходит, и из его дивных близнецов вырастут такие же? Из белокурых ангелочков с любопытными детскими мордашками — непонятые, озлобленные на весь свет отродья с жалом вместо языка? Как печально и, черт возьми, как безмерно, безгранично, беспредельно скучно!

Усмехаясь, Хью открыл нижнюю створку двойной духовки. Гуляш томился в оливково-зеленом эмалированном горшке, который он осторожно извлек и водрузил на тростниковый коврик на столе, сервированном Джулией на одну персону. В сопроводительной записке было написано: «В холодильнике есть салат. Если захочешь сыру, доешь сперва бри — надеюсь, это тебя не слишком опечалит, милый?» Как типично для Джулии! Непреклонность пополам с нежностью.

За семь лет брака Хью не раз приходилось ужинать без жены, а порой даже задерживаться в городе на ночь, но это был первый вечер (если не считать поездок Джулии к родителям), когда отсутствовала она.

Хью включил канал классической музыки.

Вивальди. Совсем не подходит к случаю. Тут требуется что-нибудь пожестче, вроде… вроде Уолтона или там Бриттена.

Музыкальная система в Черч-Коттедже была сложная и разветвленная, проложенная под полом на манер трубок подогрева. Стоило только найти нужный диск… но как-то не было желания копаться в стойке. «Всего-то дел на две минуты, не больше, — сказал себе Хью и сам же ответил: — Правильно, на две. И все равно неохота».

Вынув из холодильника салатник, он критически оглядел кудрявую, с темной оторочкой, зелень, присыпанную грецкими орехами и спрыснутую лимонным соком. На той же полке нашлись булочка и масленка с вальяжной коровой на крышке и кубиком несоленого, почти совсем обезжиренного масла внутри. На столе все это образовало безупречную композицию под стать кухне — эдакий символ здорового образа жизни. От горшочка с гуляшом исходил вкусный аромат. По непонятной причине Хью вдруг испытал острую потребность снять с масленки крышку и стряхнуть в нее пепел. Пришлось срочно долить почти в пустой стакан (между прочим, венецианского стекла, любовно выбранный в Италии во время последнего отпуска с Джулией) вина. Оно пролилось на светлое дерево столешницы. Хью пририсовал красной лужице ножки и более-менее черепашью голову. Любуясь созданным шедевром, он вспомнил Джосс и подумал, что ведет себя немногим лучше ее. От Джосс мысли перекочевали к Джеймсу. Щедро наполняя гуляшом антикварную тарелку, Хью сожалел о том, что друг жизни сейчас не сидит рядом. Они бы отдали должное ужину (перемежая разговор просьбами Джеймса не курить хоть за столом и его, Хью, наездами на промывку мозгов насчет вреда никотина). Как хорошо, как комфортно было бы им вместе!

Хью и Джеймс не были друзьями с детства, они познакомились в Кембридже. Оба входили в одну и ту же группу обучения, оба увлекались историей. Джеймс родился в Южной Африке, в Грехемстауне, в восточной части бывших Капских колоний. Отец его, англичанин, в середине двадцатых годов приехал туда учительствовать, но накануне Второй мировой вернулся на родину. За всю войну он не получил ни царапины, а умер от дизентерии уже после подписания мира, в итальянском лагере для военнопленных. Леонард, слишком слабый здоровьем для военной службы, помогал семье старшего брата деньгами, устроил племянника в городскую школу, где сам преподавал, и в конце концов представил вдову тамошнему казначею (впоследствии эти двое поженились). Общаясь с дядей, Джеймс проникся глубоким убеждением, что нет и не может быть лучшего призвания, чем педагогика.

Судьба Хью сложилась совсем иначе. В этой семье слабым здоровьем отличался отец. Работник из него был неважный, зато в военные годы он вдруг разбогател (по мнению Хью, благодаря махинациям на черном рынке). В 1948-м, в год поступления сына в колледж, он умер, оставив (к великому изумлению вдовы) еще и вторую семью, которой пришлось дать отступного в виде билета до Австралии и небольшого начального капитала. Оставшиеся деньги пошли на оплату векселей. Вдова, женщина во всех отношениях решительная, продала дом, половину выручки отложила на обучение сына, а на остальное для себя и дочери сняла квартиру в родном захолустье. Ей не понадобилось много времени, чтобы открыть там парикмахерскую, и поскольку она знала в этом толк, бизнес вскоре расцвел настолько, что его пришлось расширить. После ее смерти почти все деньги перешли к дочери, что было только справедливо, потому что именно она унаследовала отцовскую астму. На долю Хью выпало что-то около двухсот тысяч фунтов плюс приданое Джулии, и на это был куплен и благоустроен Черч-Коттедж.

В Кембридже Джеймса постигло внезапное отвращение ко всему, что связано с педагогикой. Хью в той же степени загорелся желанием бросить все ради актерской карьеры. Он истово участвовал в театральных постановках и, кое-как окончив третий курс, поступил в передвижную труппу статистом за фунт с мелочью в неделю и с радужной перспективой однажды стать героем-любовником за десять фунтов. Мать была категорически против, уверенная, что театр — это отстойник для всяческого отребья. За три года актерской биографии сына она ни разу не пришла на спектакль. Когда тщедушная бледная дочь, с хрипом втягивая воздух, просила составить ей компанию на премьере, она изобретала какой-нибудь предлог для отказа.

— Не могу и не могу, и говорить тут не о чем, — отвечала мать, протягивая сверток с чем-нибудь вкусным для Хью. — Тебя не отговариваю, но сама не собираюсь менять планы из-за какой-то пьески, которой грош цена.

Когда в пятидесятых годах на телевидении появились коммерческие каналы и Хью заключил контракт с одной из ведущих компаний, мать немного оттаяла — это казалось ей более пристойным занятием. Беда была в том, что она хотела видеть сына адвокатом, и если не для этого нужен Кембридж, то для чего еще?

Как прежде театр, Хью Хантер обожал телевидение, и надо признать, оно платило ему за это сторицей (например, сделав ведущим одной из первых общенациональных программ новостей). Его прозвали Дабл-Эйч равно среди коллег и публики, да и сама программа со временем была переименована в «Дабл-Эйч тайм» и завоевала множество наград и поощрений. В шестидесятые годы жизнь Хью представляла собой круговорот девиц с густо подведенными глазами. Жил он на квартире рядом со студией, имел мотоцикл и время от времени по выходным отправлялся с очередной подружкой на реку Виндраш, в бывший дом викария, в гости к другу жизни.