Незадолго до смерти Карл Ясперс рассказал своему последнему ассистенту X. Занеру поразительную историю о своей матери — как он выразился, просто «чтобы кто‑нибудь знал об этом»[40]. Карлу Ясперсу надо было облегчить душу, разделив это тяжкое знание с кем‑то.

История была такова. Младший брат философа, Энно, запутался в жизни. «Когда он решил, что ему уже ничто не поможет, он — ему тогда было немного за сорок — покончил с жизнью в родительском доме, приняв яд. Мать, которая знала о безысходности его жизни, позволила ему умереть. Она вызвала врача лишь тогда, когда было уже слишком поздно»[41].

И это — женщина, которая «оставалась связанной с судьбою своих детей до невероятия, до немыслимого, вопреки всем представлениям о счастье и вопреки условностям»? Женщина, которая «на протяжении всей жизни ободряла нас, вселяя в нас мужество»? Женщина, благодаря которой Ясперс «почувствовал себя защищенным»? Отчаяния для нее, похоже, действительно «просто не существовало». Но едва ли причиной этого была беспредельная любовь к детям, стремление раствориться в их жизни…

Фигура отца в воспоминаниях К. Ясперса совершенно безукоризненна. Это — натура абсолютно цельная, свято чтящая собственные принципы и свободу, всегда разумная и нравственная. Что может свидетельствовать только об одном: образ отца вымышлен в значительно большей степени.

Вот описания этой немыслимо прекрасной и невероятно любимой фигуры Отца — они похожи на описания Бога:

«В случаях, вызывавших сомнение, он полагался на разум своих детей. Мы не получили от него ни одного удара, ни одного приказа, которому надо было следовать слепо. Он наставлял, он показывал, он использовал разные средства — для игры и для обучения. Но он не играл нами. Он был авторитетом, не притязая на авторитет. Мы видели, как он рисовал свои акварели, как он идет на охоту, как держит в строгом повиновении охотничью собаку. Мы слышали, как он говорит с родными и друзьями, а также с людьми всякого происхождения. Он всегда был естественен, но не попустительствовал всему, что бы ни происходило, и не любил условностей, установленных общим мнением. Пиры и празднества, которые тогда были приняты в буржуазном обществе, могли вызвать оживление у моей матери и побудить ее позволить себе нечто сверх дозволенного. Ему такого было не дано. Он излучал, сам того не желая, превосходство и задавал таким образом настроение. Казалось, что его рука, всегда готовая оказать помощь, всемогуща. Его доброта была нашей защитой в мире. Само существование его гарантировало, что ничто на свете нам не сможет повредить»[42].

Джон Локк, глядя на своего собственного отца — пуританина, создавал себе образ Отца Небесного. Он полагал, что сын должен заслужить право на общение с отцом, всячески работая над собой.

Возможно, и Карл Ясперс превратил бы в своих мемуарах отца в земное воплощение Бога, если бы его отец был человеком верующим. Во всяком случае, от такого превращения Карла Ясперса отделял лишь один, последний шаг: ведь отец представлялся ему чуть ли не космической силой, оберегающей и сохраняющей, но при этом мудрой, любящей и терпеливой:

«Я чувствовал себя, живя с родителями, как за каменной стеной. Мой отец, неосознаваемо для нас, ненамеренно с его стороны, был образцом для нас. Без церкви, без отсылки к объективному авторитету— наихудшим считалась неподлинность (Unwahrhaftigkeit), и почти столь же скверным было слепое повиновение. Ни того, ни другого быть не должно! Поэтому наш отец был бесконечно терпелив по отношению к моему сопротивлению. Если я противоречил, следовал не приказ, а обоснование, почему это разумно»[43].

Отец был для Ясперса Богом, который представляет собою абсолютный авторитет просто потому, что Он — Бог. Отец для него, собственно, даже превосходит Бога. Бог просто велит повиноваться, не утруждая себя разъяснениями. Отец же всегда умел объяснить, почему надо исполнять его распоряжения. То есть он, отец, был Богом, способным разумно объяснить, почему в Него надо верить.

Такое немыслимое совершенство заставляет более пристально всматриваться в последнее предложение из приведенной цитаты: «Если я противоречил, следовал не приказ, а обоснование, почему это разумно».

Оно больше характеризует сына, чем отца.

Карл Ясперс редко повиновался отцу, не потребовав от него объяснений.

Вспомним сказанное о матери — о том, что в ней было противоположно отцу.

«Я никогда даже не добивался специально ее внимания и расположения. Я жил с оглядкой на нее не так, как жил с оглядкой на своего отца; я не боролся с нею, как боролся с ним».

Вот это уже ближе к правде.

Ясперс жил с постоянной оглядкой на отца, специально добивался его внимания и расположения, боролся с ним.

И борьба эта была вовсе не романтической, вроде битвы Давида и Голиафа. Она была весьма прозаической, эта борьба.

Это сильно корректирует образ самого Ясперса.

В письмах к родителям он парадоксален — как был бы парадоксален романтик Грэй, который торговался бы, покупая алые паруса. Сохранившиеся письма, адресованные К. Ясперсом в пятнадцатилетием возрасте к родителям, столь безумно любимым и обожаемым, столь полным совершенств, никак об этой любви не свидетельствуют. Их можно изучать с лупой — и все равно рассмотреть там можно будет только образ очень больного, капризного мальчика, который думает исключительно о себе и своем здоровье; он инфантилен не по годам, как и все чрезмерно опекаемые родителями дети.

Вот письмо пятнадцатилетнего юноши с каникул, проводить которые его отправили на фризские острова в Северном море.

«Нордерней 10 июля 1898

Дорогие родители!

Вот и закончилась сегодня неделя наших каникул. Это жалко, но я и радуюсь тому, что через три недели снова приеду домой. Я здесь действительно чувствую себя прекрасно. Фрау Буш полагает, что я уже выгляжу значительно свежее. Правда, мой кашель еще не прошел полностью. Днем я почти не кашляю, но фрау Буш говорит, что я кашлял ночью. Каждое утро и каждый вечер мне дают молоко, в котором растворена эмсская[44] соль. На вкус отвратительно, я думаю, совершенно не помогает. Вчера был день рождения у сестры фрау Буш, Хедвиг Буш, которая здесь хлопочет по кухне.

Столько цветов, сколько ей подарили, я еще никогда не видел. Заставили ими всю комнату. Вчера вечером В. Залфельд, Ф. Шнайдер и я были на берегу моря, чтобы посмотреть, как заходит солнце. Это было восхитительно. Солнце полностью погрузилось в море, на горизонте не было ни облачка. Сегодня я снова собираюсь искупаться. Если мне будет хорошо после этого, как до сих пор было всегда, то и завтра буду купаться тоже. Чего мне, собственно, не хватает на берегу, так это пледа, чтобы укутывать ноги. При таком ветре, как сейчас, это и в самом деле необходимо. Я попробовал укрывать их пальто, но тогда слишком холодно верхней половине тела.

В. Залфельд взял с собой плед, а мне тоже нужно <…> Мои фотографии мне здесь проявлять плохо — вышло бы чересчур дорого. Если вы разрешите, я хотел бы, пожалуй, купить здесь шезлонг, который может складываться, он стоит 2.25 [марки]. Сердечно благодарю тебя, любимая мама, за твое милое письмо. Мило с твоей стороны, что ты пишешь мне каждый день, ты доставляешь мне этим большую радость. Конечно же, ста пятьюдесятью марками я не обойдусь на протяжении всех четырех недель. Один только пансион стоит 180 марок. Кроме того, я на сегодняшний день потратил около 32 марок. <…> Я полагаю, что вам будет лучше всего через восемь — четырнадцать дней прислать еще 150 марок. Ведь я привезу те деньги, которые мне не понадобятся, назад домой; так бы я не чувствовал себя неуверенно, боясь, что денег не хватит. Сейчас мы хотим пойти купаться.