Это проекция его душевного состояния на природу. Какой может быть сила такого высказывания о себе, не надо объяснять тому, кто хоть раз видел картину И. Левитана «Над вечным покоем».

Вовсе не вид озера Удомля навел И. Левитана на мысль о том, что существование человека есть бытие перед лицом смерти. Все было как раз наоборот. Вначале эта экзистенциалистская мысль — чувство появилась и вызрела внутри него. Затем заброшенность и отчаяние стали искать свою проекцию вовне — и нашли большее или меньшее внешнее соответствие в том пейзаже, который открылся И. Левитану в окрестностях Вышнего Волочка. (Наверняка, открылся художнику не этот пейзаж во всех его деталях и частностях; он был «подправлен» и стал синтезом нескольких пейзажей). Весь этот процесс происходил в значительной степени безотчетно, и лишь в итоге И. Левитан «узнал» на своей картине бессознательно сконструированный им ландшафт как символическое выражение собственной острой экзистенциальной тоски. Собственно, полное осознание ее только и произошло во время написания картины.

И только простодушные советские симплициссимусы, которые полагают, что И. Левитан был «мастером реалистического пейзажа», считают по сей день, что печальное, трагическое, прекрасное и т. п. существует «в самой природе». Будешь, мол, смотреть на трагические окрестности озера Удомля или на приморские болота Германии и станешь экзистенциалистом.

Как сообщают ныне в Интернете, сотни тысяч местных пейзан отнюдь не стали экзистенциалистами, созерцая окрестности озера Удомля. Наоборот, они спроецировали на эти окрестности свой нехитрый, но инновационный опыт чувствований и страстей, украсив левитановские места неоновой рекламой. Экзистенциалистам придется уходить гораздо дальше в глушь, чтобы обнимать там нежно изгиб гитары желтой и петь о своей неизбывной тоске.

Подобным же образом все обстояло с К. Ясперсом. Он вовсе не сформировался как мыслитель под влиянием болот и моря, он просто спроецировал на болота и море свои представления о себе. А представления эти были сформированы отнюдь не природой. Они были сформированы всей его жизнью в том микрокосмосе культуры и общества, который может называться биографической средой.

Если бы все было иначе, то миллионы земляков К. Ясперса, созерцавшие вместе с ним те же болота и море за ними, поголовно стали бы от этого экзистенциалистами.

Но этого, к счастью, не произошло. Общество не может состоять из одних только экзистенциалистов. Оно не выживет.

Даже ближайшая родня Карла Ясперса была от экзистенциализма весьма далека.

Земляки К. Ясперса вовсе не простирали свой взор к самому горизонту, а потом и далее — в бесконечность, за пределы сущего, к Чистому Бытию, и предки самого философа останавливали взгляд на вещах, куда более близких.

Предельно практичным умом отличался прадед Карла Ясперса, носивший фамилию Дрост. Благодаря этому он стал бургомистром города Евер (Jever) и был им в те времена, когда город заняли войска Наполеона Бонапарта. Но практичный сей человек не ограничился муниципальным менеджментом. Он еще и торговал, причем торговал успешно. Прадед Дрост сколотил огромное состояние, выступая совладельцем торгового дома «Делиус и компания» в городе Бремене. Сильно пополнила его богатства континентальная блокада, объявленная Наполеоном: прадед будущего философа успешно занимался контрабандой.

Успешный негоциант, прадед Карла Ясперса оставил его деду большое наследство — и дед весьма своеобразно распорядился им.

Он купил в 1843 году родовое дворянское поместье Зандербуш. (Не нами замечено, что потомки прозаичных торговцев отличаются недюжинным романтизмом и весьма тяготеют к аристократическому образу жизни; для обозначения такого благоприобретенного аристократизма даже было придумано специальное слово — снобизм). В этом бывшем дворянском поместье, расположенном в окрестностях Евера, сын купца-контрабандиста прожил три десятилетия с лишним. За это время он привел имение в порядок и, в итоге, выгодно продал свою резиденцию, чтобы вернуться в Евер. Там, в городе, он снова построил что‑то вроде дворянского гнезда (сегодня этот дом назвали бы большой двухэтажной виллой).

В общем, дед будущего философа был подобен чеховскому Лопахину: тот тоже был предприимчив, но жить хотел вовсе не по буржуазному, а так, как жили «благородные», те самые, у которых он купил поместье с вишневым садом.

Дед философа Ясперса, поселившись в Евере, ходил по городу просто невозможным аристократом:

Уже в зрелом возрасте Карл Ясперс вспоминал первые школьные впечатления: младшему классу читали вслух Библию, и он, слушая историю об Аврааме и его праведной, истовой жизни около дубравы Мамре, сразу представил себе дом деда по матери. Тот владел большим крестьянским хозяйством в Хееринге, где трудилось множество работников, совсем как у Авраама.

В Библии сказано, что Господь поселил Авраама вдали от порочного и грешного города Содома, сказав ему:

«Возведи очи твои и с места, на котором ты теперь, посмотри к северу и к югу, и к востоку и к западу; ибо всю землю, которую ты видишь, тебе дам Я и потомству твоему навеки, и сделаю потомство твое, как песок земной; если кто может сосчитать песок земной, то и потомство твое сочтено будет; встань, пройди по земле сей в долготу и в широту ее, ибо Я тебе дам ее»[16].

Правда, с потомством у Авраама долгое время были проблемы, зато рабов, рожденных в доме его, было целых триста восемнадцать[17], причем это только взрослых рабов мужского пола, пересчитанных потому, что Авраам отправил их сражаться. Стало быть, вместе с женщинами, детьми и стариками рабов у Авраама было более тысячи, и все они работали в поте лица своего, повинуясь железной воле Авраама.

Такие же патриархальные порядки царили и в крестьянском хозяйстве деда. В его доме, как вспоминал философ, всегда пахло чистотой, черным хлебом и парным молоком. Скотина и птица бродила по двору во множестве. Карлу Ясперсу, который ребенком наблюдал эти картины, казалось, что за животными никто не смотрит и они полностью предоставлены самим себе. Многочисленные работники деда делали свое дело неторопливо и спокойно, словно в те славные патриархальные времена, когда люди еще не ведали спешки и суеты.

Дед, с гордостью носивший старинную фамилию Тантцен, был человеком властным и строгим; тон его всегда был непререкаемым, и даже само молчаливое его присутствие подавляло окружающих. (Во всяком случае, так будущему философу казалось в детстве; дед умер, когда мальчику было десять лет.) Бабушка, всегда тихая и послушная воле супруга, была, по выражению К. Ясперса, весьма зла до работы: у нее все так и горело в руках. После смерти мужа она вступила в управление всем хозяйством и успешно справлялась с делом.

Дед был не только крепким хозяином, но и авторитетным политиком: его избирали членом ольденбургского ландтага[18]. Точнее, впрочем, было бы сказать так: земляки сделали его политиком именно потому, что он был крепким хозяином. Так оно было принято — в те годы, в Германии.