Плаванье проходило под мелким гнусным дождем и ветром, который налетал порывами. Продрогшему до мозга костей Семену оставалось только материться и грести шестом даже не для скорости, а исключительно сугреву ради. Помогало плохо. Вчерашняя проблема сменилась своей противоположностью: накануне он изо всех сил старался не застрять в кустах, а теперь высматривал их как спасение. И разумеется, ничего подходящего на пути не попадалось – только жалкие верхушки, через которые плот переезжал, даже не сбавляя скорости.

К вечеру рельеф берега изменился: кое-где из воды торчали верхушки деревьев и довольно протяженные вереницы залитых кустов, но Семен уже почти перестал что-либо соображать от переохлаждения. Даже страха перед надвигающейся темнотой он почти не испытывал – и ежику понятно, что в таком состоянии до утра ему все равно не дожить.

В конце концов стемнело. Ни луны, ни звезд. Дождь, правда, кончился, но ветер никуда не делся, и этого было достаточно. С трудом разогнув занемевшие пальцы, Семен бросил шест, сел, привалился боком к куче щебенки, свернулся в позе эмбриона и стал умирать. А плот все плыл и плыл.

Плыл и плыл сквозь непроглядную мглу.

А потом остановился.

Семен это понял далеко не сразу. А когда понял, то обнаружил, что ветра почему-то почти нет. Попытался встать и чуть не лишился глаз – над плотом нависали ветки. Он ломал их, стоя на коленях, а потом во весь рост. Ломал, ломал, сваливал в кучу посреди плота и снова ломал – тонкие и толстые, все подряд. Потом опомнился и долго перебирал их, пытаясь найти хоть один сухой сучок.

Кое-какой опыт выживания в подобных ситуациях у Семена был – в той, предыдущей жизни. Он понимал, что сам факт наличия топлива спасения не гарантирует. Нужно суметь разжечь костер. Нужно суметь не наделать ошибок, не начать паниковать. Это совсем не просто, когда руки отказываются подчиняться, а сознание меркнет. Все нужно делать медленно и тщательно.

Придумать, организовать, оформить место, где первый огонек не задует ветром – даже если для этого придется лечь на бок и прикрывать огонь своим телом. Нужно приготовить растопку – тонкую, мелкую, сухую. Даже если все вокруг пропитано водой. Надежда, что и так, мол, загорится, самоубийственна – не загорится, чудес не бывает. А если и бывает, то не здесь и не сейчас. Нет ни бересты, ни сухой травы, ни мха. Нет клочка газеты или сигаретной пачки. Значит, придется действовать по полной программе.

Нужно найти сук, палку, ветку, которая БЫЛА сухой до того, как намокла под дождем. Хотя бы с палец толщиной. И строгать ее со всех сторон в надежде, что сердцевина окажется сухой. Если не окажется, нужно собрать мокрые стружки (пригодятся!) и искать другую ветку или палку. Надо найти на одежде хоть одно сухое место и тщательно вытереть об него руку. Сухими пальцами надо брать сухие стружки и прятать их куда угодно – хоть в карман, хоть за пазуху, хоть под мышку, лишь бы оставались сухими. Их нужно много. Чем больше, тем лучше. Лишних не будет – совершенно точно. Потом надо найти место, которое можно укрыть от ветра. Это место должно быть сухим. Сначала нужно сухое основание – хотя бы с ладонь размером. Выкапывать ямку нельзя – должен быть подток воздуха снизу. Пучок стружек поджигается на весу, в руке, но, когда он разгорится, его нужно на что-то положить. Если снизу пойдет пар, а микроскопические угольки начнут тухнуть, коснувшись земли, – попытка обречена, можно начинать все сначала.

В «ненаселенке» это одна из многих возможных ситуаций, когда жизнь человека зависит от его воли и выдержки. А еще – от ножа. Те, кто хоть раз побывал в таком переплете, никогда не станут открывать рабочим лезвием консервные банки. Если ножа нет или у него тупое лезвие, человек обречен.

Семен понимал, что любая ошибка сейчас, скорее всего, будет последней в жизни. И все-таки допустил ее. Он сделал вполне обычное, но совершенно недопустимое в такой ситуации движение. Сухие стружки разлетались, и, дорожа каждым тоненьким завитком, он положил нож и стал собирать их двумя руками.

И замер.

Он находится на бревнах, между которыми плещется вода. Любой мелкий предмет, оброненный или соскользнувший с бревна, исчезнет бесследно. Даже если там мелко, в щель не просунуть руку, а если глубоко, то можно, конечно, поднырнуть и поискать на дне на ощупь, но… Но это безнадежно.

Закаменев в неудобной позе, Семен сидел и смотрел, как ветер сдувает стружки. Малейшее движение телом, бревна шевельнутся, и нож уйдет в воду. Или не уйдет? Он даже не знает, как и на что положил его. Он попытался вспомнить и очень медленно повторить свое движение рукой.

Повторил.

Нож оказался на месте.

Больше Семен с ним не расставался – убирал в карман, зажимал зубами, но от тела не удалял. Он уже знал, что если выживет, то страх потерять нож станет навязчивым, превратится почти в манию.

Сколько времени он «колдовал», прежде чем первый раз чиркнул зажигалкой, для Семена навсегда осталось тайной: может быть, двадцать минут, а может быть, два часа. Последнее, пожалуй, более вероятно. Он потом и сам не мог вспомнить подробностей своего копошения в темноте. Запомнилось только, что очень трудно было на ощупь отличать влажную древесину от сухой, но он нашел выход – прикладывал обструганные палочки к щеке. А еще он два раза чуть не свалился с плота – один раз споткнулся о тело туземца, а второй раз не смог удержать толстую согнутую ветку, и она его чуть не сбросила в воду. Растопку он поджигал, лежа на боку и прикрывая огонек коленями, животом, грудью. Плоский камень, на который собирался положить подожженные стружки, он тщательно вытер одеждой, а потом грел на животе и под мышкой, чтобы он стал теплым и на нем не выступил конденсат. В общем, Семен прошел по такой полной программе, по какой не ходил никогда в жизни.

И все получилось. С первого раза. Он поверил в это, только когда занялись и сырые ветки с зелеными листьями, составляющие основную массу дров. Много дыма, мало огня, а тепла еще меньше. Но оно есть! Существует какая-то неразрывная, полумистическая связь между мозгом человека и его пальцами: чтобы заработала голова, нужно греть руки.

Семен ласкал ладонями маленькое дымное пламя, улыбался и пытался осмотреться. Освещенное пространство над плотом заполняли тонкие ветки каких-то кустов с узкими длинными листьями. Причем они были со всех сторон – как же плот смог заехать в такую чащу?

– Эта ночь будет ужасной, – мрачно рассмеялся Семен, – но до утра я доживу – теперь уже просто из принципа. Скоро тут не останется ни одной не обломанной ветки.

Он дождался, когда костер станет «взрослым», то есть образуется достаточное количество горящих углей, чтобы можно было просушивать и поджигать новые порции сырых веток, зачерпнул воды и пристроил сбоку от огня глиняную миску. И вспомнил наконец о туземце.

Человек все так же лежал на бревнах, частично прикрытый мокрой рогожей. Семен опустился возле него на корточки. Блики костра играли на белках открытых глаз.

– Прости, парень, я ничего не мог поделать. Сам не загнулся только чудом. Уж я заберу рогожу – тебе она больше не нужна.

Семен потянулся рукой, чтобы прикрыть ему веки – он знал, что с покойниками положено поступать именно так. Но коснуться не успел – глаза моргнули!

– Ни хрена себе! – изумился Семен. – Да ты живой?! Вот это да…

Он попытался прикинуть, как такое могло случиться: раненый лежал на практически голых бревнах, а плот представлял собой совсем не жесткую конструкцию. Когда Семен передвигался по нему, бревна перемещались, и вода из щелей плескала туземцу в спину. Сверху он был прикрыт рогожей, которая, может быть, слегка и защищала его от дождя и ветра, но вряд ли сильно. К тому же он не двигался – по всем правилам медицины должен был врезать дуба от переохлаждения, ан нет! Или он не живой по-настоящему? Может, он в коме? Нет, кажется, кома – это почти смерть, а этот чувствует боль, глотает воду и пищу, испражняется… Может, у него ступор такой? Или что-то с рассудком после пыток?