Закончив мыться, я приоткрываю дверь ванной и тихо зову отца. Он приносит джинсы и джемпер, следуя моим указаниям. В ванной сушится белье, так что мне не приходится посылать его в свою комнату за трусами. Я встречаю его на пороге ванной, обернувшись полотенцем. Отец протягивает мне одежду, еле заметно подмигивая.

Тоббе сидит на кровати, Петтер — на крутящемся стуле у письменного стола. Когда я вхожу, он поворачивается ко мне. Меня сразу раздражает его манера сидеть, положив локти на подлокотники и сцепив руки на животе; то, как он повернулся на стуле, мне тоже не нравится. Во всех его жестах читается какое-то превосходство.

Тоббе оглядывает комнату:

— Моя тетка жила в такой же квартире. Мне нравится планировка.

Он встает и подходит к письменному столу у окна, пока Петтер обводит комнату придирчивым взглядом.

— Кажется, она жила в одном из тех домов, — говорит Тоббе, глядя в окно.

Спасибо на добром слове, но отвечать так же добродушно я не в состоянии: уж очень Петтер мне не по душе.

— Ну что, пойдем?

Мне не терпится убраться подальше.

Когда мы обуваемся в прихожей, отец зовет меня на кухню:

— Я, может быть, вернусь позже, чем обычно.

Что значит «чем обычно»? Он же по вечерам, считай, из квартиры не выходит.

— Ладно…

До меня вдруг доходит, что я даже не поинтересовался, что он будет делать вечером, а только сообщил, что сам поеду в город.

— Встречаюсь с коллегами, — поясняет он, неуверенно, почти смущенно улыбаясь.

— Ладно.

На его лице тут же возникает знакомое тревожное выражение:

— Ну, ты один справишься?

Как мне надоели тревожные лица. Уж наверное, ничего со мной не случится, если лягу спать один в пустой квартире. Я кладу руку отцу на плечо:

— Не волнуйся.

Тревога исчезает так же быстро, как возникла.

Мы отстегиваем велосипеды во дворе, и вдруг, откуда ни возьмись, — старая знакомая. Она пристегивает свой велосипед к стойке, я вижу, как легко ключ проскальзывает внутрь замочной скважины. Девчонка обращает к нам свой взгляд — тот самый, который одинаково серьезно и задумчиво наблюдает за всем миром.

— Едешь смотреть на костер?

Обращается она ко мне, сомнений нет ни у меня, ни у моих спутников. Тоббе и его двоюродный брат переводят взгляд с нее на меня. Мне кажется, нам давно пора ехать. А она все стоит, глядя на меня этим своим взглядом, и ждет ответа. Неужели она не понимает, что делает? Теперь они точно решат, будто я не общаюсь ни с кем, кроме своего папаши и соседской девчонки, — типичный замкнутый подросток. Внутри растет волна гнева. Но не успеваю я и слова сказать, как братец Петтер разевает пасть:

— Не молода она для тебя? — и грубо ржет.

Мой гнев тут же меняет направление.

— Заткнись, — цежу я сквозь зубы.

Слова оставляют во рту послевкусие, я прислушиваюсь к нему — давно не ощущал ничего подобного. Сглотнув, обращаюсь к малявке, которая смело дожидается ответа:

— Посмотрим. Может быть, и на костер.

Если бы не отец со своими тревогами, я немедленно покинул бы эту тухлую компанию, чтобы вернуться домой.

На часах восемь, народу на улице пока мало. Прохладный влажный ветер, уличный термометр показывает жалкие пять градусов, а через пару часов будет ноль, и я досадую, что не взял с собой шапку. Может быть, если бы уши не мерзли, то и братца Петтера было бы легче терпеть.

Черный снег вдоль дорог еще не растаял до конца, пока держится. Сейчас худшее время года, если говорить о погоде. Ни рыба ни мясо — не зима, не весна, даже не поздняя зима или искристая ранняя весна. Мрак беспросветный, хоть волком вой.

Вдоль кромки воды, шатаясь, движется стайка легкомысленно одетых существ. Парапета на нашей набережной нет, но они не утонут, даже если упадут, — лед еще крепок.

Несколько мужчин в одинаковых куртках с важным видом бегают по льду, размахивая руками. Они подготавливают костер и фейерверки для вечерней программы. Энергично жестикулируя и перекрикиваясь, они бросают разные предметы на горы веток и мусора. На самом верху лежит остов старой кровати. Другие мужчины в таких же куртках столь же энергично шагают по дороге, которую скоро перекроют.

У Тоббе и двоюродного братца, кажется, нет особой цели: весь смысл поездки в город — найти таких же праздношатающихся и к ним присоединиться. А я просто иду за Тоббе и Петтером, безвольно плетусь за ними следом, хотя у меня нет ни малейшего желания.

Сейчас в нашей квартире пусто. Я мог бы вернуться домой, придумать отговорку, сказать, что заболел.

Но тогда — и эта мысль меня злит — тогда братец Петтер выйдет из игры победителем. Не знаю, откуда это чувство. Но что-то есть в высокомерном выражении его лица, в его командирском тоне, в том, как он крутился на моем стуле, в идиотской реплике у подъезда. Как-то не так он на меня смотрит и к тому же воображает, что имеет представление о вещах, о которых на самом деле ни черта не знает. Говорит: «Я за гамбургером», поворачивает велосипед и едет прочь, даже не взглянув на нас с Тоббе. А мы едем за ним. Со мной все ясно, но почему Тоббе не возражает — для меня загадка.

Я себе ничего не заказываю — еще не успел проголодаться после ужина.

Вот Петтер наелся и рыгнул, мы выходим на улицу — народу уже больше. Перед нами по направлению к набережной на нетвердых ногах движется шумная компания, в которой среди прочих Андреас и Терес. Они слились в пьяном объятии, Терес размахивает сигаретой. Мы с Тоббе переглядываемся. Он качает головой в знак согласия, и мне приятно, что он разделяет мое мнение.

— Как думаешь, сегодня опять плюхнутся на один диван? — спрашиваю я, хорошо понимая, что случилось на вечеринке у Сары.

— Не иначе как. Если вообще успеют до него добраться, — отвечает Тоббе. Он понимает, что я понимаю.

— Я б не отказался поваляться на диване с этой девчонкой, — снова разевает пасть Петтер. Он-то явно не в курсе, о чем речь.

Мужчины в одинаковых куртках развели костер и перекрыли дорогу. Вокруг толпятся люди разных возрастов. Семьи с детьми стоят, плотно укутанные, краснощекие после прогулки пешком или на велосипеде. Малыши в зимних комбинезонах носятся друг за другом. Подвыпившие пары средних лет, словно сбежавшие на пять минут с дискотеки в главном отеле города, дрожат в своей нарядной, но не слишком теплой одежде. Андреас и Терес покачиваются, прижавшись друг к другу, на перекрытой дороге и, кажется, не совсем понимают, где находятся. А мы стоим в отдалении от остальных, опираясь на велосипеды. Я смотрю на часы: без четверти десять. Вот уже несколько минут, как Петтер не выдает свои дурацкие комментарии, а я скоро пойду домой.

От группы, стоящей неподалеку, отделяется один человек и направляется к нам. Девушка в старой армейской куртке на меху и в шапке-ушанке. Кажется, знакомая, но из-за куртки и шапки ее толком не разглядеть. Она подходит ближе, и сердце начинает бешено колотиться в груди — тысяча, миллион ударов в минуту, я уже сбился со счета; хочу сбежать, хочу остаться.

— Привет, Элиас.

И вот она перед нами. Зелено-карие (или каре-зеленые?) глаза искрятся, глядя на меня.

— Привет… — я не могу решить, нужно ли называть её имя. А через три секунды понимаю, что уже поздно.

Она стоит передо мной в своей большой куртке, как будто это самое обычное дело. Широко улыбается, глаза всё искрятся. Где же я мог ее видеть раньше, почему у нее такое знакомое лицо? Никак не могу вспомнить. Хотя, может быть, я ошибаюсь — возможно, мы вовсе и не встречались до того, как я пришел в этот самый додзё. Там мы впервые и познакомились.

Юлия бросает взгляд на Тоббе и Петтера, потому что они стоят рядом, и снова смотрит на меня. Я должен что-то сказать, но в голове пусто. На безымянном пальце и мизинце левой руки у нее гипс. Внутри все переворачивается при мысли о том, что это я виноват, из-за моей неуклюжести она теперь ходит в гипсе.

— О-па, — выдаю я так же бездумно, как и тогда, в спортзале. — То есть… это что, перелом?