Музыка успокаивается. Пара вдохов, и пульс становится нормальным, я могу расслабиться.

Но не тут-то было. Оркестр снова играет ту стремительную мелодию, потом ее подхватывает голос, взлетая вверх с такой силой, что кажется, все вокруг лопнет, разлетится на тысячу кусков. Я сглатываю, сглатываю изо всех сил, чувствуя, как стягивает мышцы вокруг рта и глаз, и понимая, что со стороны это похоже на гримасу. Я прикрываю лицо ладонью, в глазах щиплет, я жмурюсь и тру их, чтобы не выдать себя. Рука становится влажной.

Все заканчивается так же внезапно, как началось. Музыка стихает, и, хотя кровь все еще со страшной скоростью бежит по венам, мною овладевает бессилие. Я кладу руку на колено, закрываю глаза, стараюсь сосредоточиться на дыхании. Вдох, выдох. Вдох, выдох. Я раскрываю глаза — больше не щиплет.

Некоторое время мы сидим молча. Я смотрю на пустоту за окном. Надо же, как стало тихо, когда закончилась музыка, — и пусть, пусть тишина длится хоть целую вечность. Я думаю о том, что дома у стариков обычно слышится громкое тиканье настенных часов, но у Сигне таких нет.

Я знаю, что она наблюдает за мной, что она все это время глаз с меня не сводила. Знаю, что именно такого эффекта она и ждала. Наверняка. И может быть, мне это даже нравится.

Сигне нарушает тишину сухим покашливанием в знак того, что теперь молчание можно нарушить.

— Наверное, только человек, который всю жизнь тосковал по матери, может так петь.

Она произносит эти слова быстро, словно бормоча себе под нос.

Внутри что-то вздрагивает. Почему она это сказала? Что она обо мне знает? Джемпер отца соскользнул с вешалки и угодил на ее балкон. Я пришел сюда, чтобы его забрать. А теперь она говорит такие слова, что можно подумать, будто она меня ждала, будто это она подстроила так, чтобы я к ней пришел.

— Это «Nessun dorma», — говорит она, глядя на меня. — Итальянский знаешь?

— Нет.

— И я тоже. Не представляю, что это означает.

Она снимает невидимую ниточку с брюк.

— Наверное, если бы я поняла слова, то была бы разочарована. В опере иногда такую чепуху поют.

Она поднимается с дивана, обходит стол и идет к стеллажу.

— Нет, пение Юсси — это отдельный язык. Не знаю, сколько раз я слышала эту арию, и всегда меня словно буря уносит.

Сигне берет в руки коробку от диска и вглядывается в музыкальный центр. Я понимаю, что она пытается вычислить, как вынимают диск. Но мне не хочется, чтобы его вынимали. Я сглатываю, кровь пульсирует в венах, делаю вдох.

— Можно еще раз послушать?

Голос мой звучит жалко: я как маленький ребенок, который просит, чтобы ему еще раз прочли сказку на ночь. Сигне смотрит на меня не то вопросительно, не то утвердительно, потом кивает:

— Конечно, можно. Обязательно послушаем еще раз.

Я не понимаю. Сам не понимаю, почему попросил.

На самом деле я не уверен, что хочу, что я в состоянии слушать эту музыку еще раз. И хочется, и колется. Как грустная сказка на ночь, которую тянет слушать снова и снова.

Я абсолютно уверен: Сигне понимает, что со мной происходит, что со мной сделала эта музыка. Может быть, потому я и решился ее попросить.

На этот раз я готов, я знаю, что меня ждет. И все же сила восходящей мелодии застает меня врасплох, она всеохватна, непостижимо логична. Когда мелодия рвется вверх, я точно знаю, куда она направляется, и все-таки, как только она достигает своей высоты, мне становится больно. Как да — нет — да — нет — да — нет. Нет, нет, нет. Да, да, да. Что-то давит в груди, распирает, вот-вот взорвется множеством осколков.

Я думаю: только оперный певец может достичь такой силы.

Я думаю: никогда не забуду эту минуту, это восхождение.

В глазах снова щиплет. Ну и пусть.

— Именно так, — говорит Сигне, нарушая недолгое молчание. — Словно буря уносит.

Я смотрю на нее, она — на меня. Она вся светится. Это от солнца: Сигне сидит напротив окна, седые волосы сияют в солнечных лучах. Через четыре секунды она встает и идет к стеллажу, уже не похожая на святую.

Сигне открывает проигрыватель и достает диск. Вынув из коробки другой, она вставляет его, закрывает крышку и торжествующе смотрит на меня.

— Ловко у меня выходит, правда?

Я смеюсь. Она мне нравится.

— Еще одну выдержишь?

Вообще-то нет. Вообще-то мне, наверное, пора идти.

— Посмотрим.

— Тут уже не извержение вулкана, — говорит Сигне. — Но красиво. И к тому же талантливый текст, на шведском. Можешь прочесть, вот здесь.

Она дает мне книжечку с текстами, садится на диван и вытягивает руку, держа пульт, как оружие.

— «Звуки», одиннадцатый номер. Держись крепче, летим на крыльях музыки!

Я сижу на диване, обитом светло-зеленым плюшем, и чувствую себя как черная блестящая дорога после дождя: я тяжелый, немного усталый, но спокойный и умиротворенный.

Нет, это точно не извержение вулкана. Здесь больше сдержанной силы. В конце певец долго тянет высокую ноту, совсем тихо. Не понимаю, как ему удается. Сигне права: красиво — по крайней мере местами. Я несколько раз перечитываю короткий текст, но ничего не понимаю.

— Можно мне ручку и бумагу? — спрашиваю я, как только стихает музыка.

— Конечно, — Сигне встает с кресла. — Но потом уходи. Пожилым людям надо силы беречь.

Как будто это я, а не она попросила помочь подключить проигрыватель. Как будто не я, а она чуть не грохнулась в обморок.

На лестничной площадке я встречаю светленькую малявку, которая снова несется вверх по лестнице. Она резко тормозит и, распахнув глаза, в ужасе смотрит, как я закрываю за собой дверь.

— Ты был… у нее?

— Да, такие вот дела.

Поднимаясь по лестнице, я слышу ее шаги за спиной. Она ничего не говорит, но молчание явно скрывает напряженную работу мысли.

На пороге я оборачиваюсь. Она стоит подбоченясь и смотрит на меня. В ее взгляде так много вопросов, так много мыслей. Сколько ей лет? Семь? Десять? Сто? Что она вообще за птица?

— Зачем ты сказала мне, что она умирает?

Ответ следует молниеносно, как будто давно вертелся на языке, как будто малявка только и ждала команды, чтобы выпустить его наружу.

— Она сама так сказала. «Куда б ни шла, я встречу смерть»[3] — вот как она сказала.

Нехорошо смеяться, но я просто не удержался. Она мгновенно реагирует — в глазах вспыхивает сердитый вопрос:

— Что тут смешного?

И правда, почему я смеюсь?

— Извини. Просто так говорят.

— Что значит «просто так говорят»?

— Ну, это типа поговорки.

Она задумывается. Отводит взгляд. Смотрит на пол лестничной площадки, потом через балконную дверь на улицу, потом снова на меня.

— Значит, она не умрет?

Малявка ждет моего ответа с таким безграничным доверием, что меня посещает какое-то новое чувство: я будто вырастаю в своих глазах, я кое-что значу для нее и для самого себя. До сих пор я чувствовал себя рядом с ней маленьким и ничтожным. А сейчас, в это самое мгновение, все иначе. То, что я все время попадаю в странные ситуации и веду удивительные разговоры с соседями, уже не пугает меня. То, что Анна-растрепыш так доверяет мне, не кажется странным. Я могу ей ответить. И этот ответ имеет значение, для нее он важен.

— Не думаю. Конечно, все мы рано или поздно умрем. Но то, что Сигне тебе сказала, — просто расхожее выражение.

— Ее зовут Сигне?

— Да, ее зовут Сигне.

Она шевелит губами, будто пробуя имя на вкус.

— Красивое имя.

Да, красивое. Оно светится, как пушистые белые волосы в лучах солнца.