Я беру кроссовки с полки одной рукой, футляр с саксофоном — другой, несу все в свою комнату. Зачем — толком не знаю.

Отец явно что-то задумал. Он будто готовится сказать нечто важное. Ест как-то медленно, тщательно перемешивает рис с фаршем, прежде чем отправить в рот вилку. Смотрит на меня, потом снова в тарелку. И так несколько раз. Отхлебывает воды.

— Тебе Буссе сегодня звонил? — произносит он осторожно, будто опасаясь моей реакции. Меня это раздражает. К тому же я чувствую, что он знает ответ заранее: наверняка стоял под дверью кабинета Буссе и подслушивал. Я смотрю в окно. Светленькой малявки не видать.

— Звонил.

Отец собирает остатки еды на тарелке в аккуратную кучку посередине, подцепляет вилкой.

— И как… пойдешь, попробуешь?

— У меня что, есть выбор? Ты меня уже записал.

Мой ответ звучит слишком резко. Отец поднимает взгляд:

— Я тебя не записывал. Я сказал, что тебе, может быть, интересно попробовать. Ты же унес объявление в свою комнату.

Вид у отца подавленный и несчастный. Вдруг мне становится его жалко. Он ведь только и мечтает, чтобы я чего-нибудь захотел, — даже выяснил, что я сделал с той листовкой. Увидел ее на моем столе, и это вселило в него надежду. Сболтнул Буссе, что я будто бы интересуюсь, а тот сразу вцепился мертвой хваткой, как и положено спортсмену-фанатику. И всё из лучших побуждений, хоть я и слова еще не сказал.

Я споласкиваю тарелку, стакан и вилку с ножом и кладу рядом с раковиной.

— Посмотрим. Может быть, и пойду.

Выхожу в прихожую. Кое-что вспомнив, возвращаюсь:

— Кстати, у тебя нет коробки с крышкой? Может, на работе найдется? Такая, в которой документы хранят?

Отец смотрит на меня так, будто я повернул ключик, вселил в него надежду. Я-то знаю, в чем дело. Я сделал маленький, микроскопический шаг, который можно расценить как проявление инициативы с моей стороны. Похоже, что я решил чем-то заняться, да еще и поделился планами с отцом, ну или почти, — вот что его обрадовало. Мне снова становится его жаль.

— Посмотрю! Напомни мне завтра утром, — отвечает он с рвением большим, чем того требует мой простой вопрос.

— Что делаешь на выходных? — вдруг спрашивает Тоббе после математики.

Я удивленно смотрю на него:

— А что?

— Да так, просто подумал. У Сары вечеринка.

Вокруг нас гремят стульями, разговаривают и перекрикиваются через весь класс, роняют ручки, включают писклявые мобильники. Я собираю книги, карандаши, ластик, калькулятор, стараясь растянуть это занятие. Зачем он рассказывает мне про вечеринку у Сары? Какое отношение это имеет ко мне? Я выкладываю все на парту, роюсь в карманах в поисках несуществующего предмета и снова собираю вещи, одну за другой. Зачем он говорит это мне? Неужели он всерьез думает, что я захочу пойти на Сарину вечеринку?

— Она пригласила весь класс, — уточняет Тоббе, когда мы остаемся в кабинете вдвоем.

Понятно. Она позвала весь класс. И Тоббе поручили Сообщить мне, что я тоже приглашен.

Мы направляемся к шкафчикам, я и Тоббе. Вообще-то довольно странно, что в школе мы почти всегда вместе: сидим за одной партой, вместе идем в столовую. Так сложилось само по себе. Тоббе — единственный человек, с которым я общаюсь, да и то, по большому счету, только в школе. По крайней мере теперь. Хотя «общаюсь» — громко сказано. В нем слишком много взаимности. На самом деле наше незамысловатое сосуществование возможно только благодаря выносливости Тоббе и привычке. Если мы иногда что-нибудь и предпринимаем за стенами школы — идем вместе в кино или купаться летом, — то это происходит благодаря Тоббе. Если бы не он, у меня вообще никого бы не было. Да так мне и надо.

— Не могу. У меня тренировка по джиу-джитсу.

Честное слово, само вырвалось, я даже не думал, не собирался ничего такого говорить. Мы стоим перед шкафчиками, Тоббе изумленно смотрит на меня:

— Джиу-джитсу?

Я открываю дверцу и киваю, чуть ли не спрятавшись внутрь.

— Давно занимаешься?

— Нет, первый раз иду, но уже давно хотел, — говорю я, глядя прямо в глаза Тоббе с упрямством, которого и сам не понимаю. Спрашиваю себя, вру я или нет и имеет ли это значение. Главное, что есть повод не ходить на вечеринку. Я, конечно, не общаюсь с остальными одноклассниками, но пока еще не оглох и не ослеп. И последнее время то и дело слышу разговоры, особенно среди девчонок, на тему «Как печально, что скоро мы закончим девятый класс и наши пути разойдутся». Честное слово, в жизни есть более печальные вещи.

— Похоже, почти весь класс придет, — уныло говорит Тоббе. То ли из-за необходимости идти на вечеринку с классом, то ли потому, что приходится говорить со мной.

— Ясно, — отвечаю я.

Едва я открываю дверь подъезда, как в меня на всей скорости врезается светленькая малявка. На этот раз я не успел уклониться: она неслась еще быстрее обычного — наверное, развивала скорость с третьего этажа. Малявка прямо впечатывается в меня, я хватаюсь за ручку двери, и мы вываливаемся на улицу: я пячусь, сохраняя равновесие, она падает на меня. Однако обоим удается устоять на ногах, и через мгновение мы уже на дорожке у подъезда: я держу ее за плечи, она зажимает рукой нос.

Голубые глаза смотрят на меня, потом на ладонь. Из носа течет кровь, самая настоящая, — но малявка не кричит, не плачет, просто смотрит. Я думал, что все мелкие девчонки до смерти боятся крови. Другой рукой она роется в кармане в поисках носового платка, голову держит неподвижно, глядя прямо на меня.

— Куртку испачкала, — спокойно произносит малявка и осторожно кивает, указывая на мою куртку.

Я смотрю на пятно — влажное пятно на темном пуховике. Цвета не видно, просто влага, уже почти впитавшаяся в ткань.

— Держи.

Она протягивает видавший виды кусок бумажного полотенца, серьезно глядя на меня.

— Не нужно.

Мне немного не по себе от того, что моя куртка беспокоит ее больше, чем собственный нос. Я замечаю, что все еще держу ее за плечи. Отпускаю.

Она утирает нос, смотрит на бумагу и, скомкав ее еще сильнее, снова трет. Я внимательно наблюдаю за ее действиями.

— Ты как? — спрашиваю.

Она поднимает взгляд:

— В смысле?

— Ну, ты ударилась… Кровь ведь пошла.

— Да ладно, у меня вечно кровь из носа.

Она прячет бумажный комок в карман куртки, потом внимательно смотрит на меня.

— Тебя как зовут?

Вопрос застает меня врасплох. Все тело напрягается, как будто готовясь отразить атаку. Вспоминаю, как в одном детективном романе адвокат советовал подопечному считать до трех, прежде чем отвечать на вопросы полиции. Считаю до трех.

— Элиас.

И вдруг ощущаю, как давно не произносил своего имени вслух, как давно не чувствовал его на языке: будто там ему не место, словно камню или щепотке земли. Я сухо кашляю.