С вершины я заглянула в огромную воронку под нами. И это была моя сцена!

Зрители сидели в этом естественном амфитеатре, образованном внутренними стенками воронки. Не было ни света, ни декораций, но вокруг были люди, собравшиеся, чтобы послушать меня! И даже был маленький оркестр! Мой провожатый провел меня мимо вьетконговцев. На дне воронки была устроена маленькая земляная сцена. Музыканты сказали, что они знают некоторые из моих песен, которые я им назвала. Всего мы исполнили десять песен.

Гитарист играл зеленым прутиком, чтобы было не так громко. У барабанщика был старенький барабан с натянутым брезентом, который издавал глухое „бам-бам“, когда он бил по нему деревянными палочками. Вместо одной медной тарелки он использовал американскую каску, а вместо второй солдатскую флягу. По всему периметру воронки стояли часовые, спиной ко мне, стерегущие появление врага.

Я пела о любви. Выступление получило хороший прием. Зрителям не разрешалось аплодировать, но приглушенный гул одобрения раздался после первой же песни.

После концерта ответственный полковник Вьет-Конга сказал мне, что я не должна больше петь песен о любви, только песни о борьбе и победе. Это был сердитый, израненный человек. Но он улыбнулся, прежде чем отпустить меня, и сказал, что у меня самый прекрасный из голосов, которые ему приходилось слышать.

В тот же вечер я встретилась с поэтом Фам Сангом, и он очень спокойно посоветовал мне послать к черту коммунистов и петь то, что мне хочется. Он сказал, что мы, артисты, должны быть свободны от всяческой тирании помыслов. Это был худой человек с печальным лицом, и я полюбила его.

Несколько минут я провела в обществе других участников концерта и группы вьетконговских солдат. Мы говорили о войне и пили противный чай.

Ранним утром я возвратилась в Ан Кат. Мое сердце переполняли противоречия. Мне не нравились коммунистические идеи, но сами люди показались хорошими. Они полюбили меня. Мне нравилось петь перед публикой, но они были моими врагами.

Спустя неделю, в течение которой состоялось еще три концерта, я передала первую информацию Хьонг Ламу. В ней говорилось о строительстве туннеля близ Ку Ши и сообщалось точное место подземного склада оружия. Сочувствующие крестьяне помогали тайно выносить свежую землю в ведрах для воды с двойным дном. Это были ценные сведения. С этим актом предательства жизнь моя определилась. Единственное, что сокровеннее предательства — это вера. Отныне я стала врагом коммунистов, и первый же секрет, выданный мною, повел меня по жизни так же верно, как рулевой ведет лодку».

Фрай закрыл рукопись и вновь посмотрел на высохший след на полу. Как странно, подумал он: Ли, которой довелось столько пройти во время войны, была похищена прямо со сцены в мирной Калифорнии. Фрай смотрел в окно на чистое синее небо и не понимал, как такое могло произойти. С Ли. С Беннетом. Ведь это они в каком-то смысле купили для меня и это окно, и это небо. И куплено это высокой ценой.

Пес «Кристобель или что-то в этом роде» бил хвостом по полу и смотрел на Фрая с выражением полного понимания. Фрай продолжил чтение.

«Однажды Лам сказал, что мне пора встретиться с его командиром. Это был человек, которому передавалась моя информация. Я поступала неблагоразумно, слишком часто показываясь на людях вместе с Ламом. Тем более опасно было показываться в обществе американца. Поэтому его друг, известный мне как Тони, часто выступал в качестве связного. Тони был офицером связи, лояльным человеком, который повсюду следовал за Ламом и делал все, чего хотел Лам.

К вечеру мы ушли с базара. Мы пошли по дороге к моему дому, как часто делали вместе. Но когда мы оказались за деревней, то свернули через джунгли на маленькую тропинку, о которой я раньше ничего не знала. Листва вокруг была густая, но тропинка была хорошая. Лам шел впереди, я шла за его спиной. Для вьетнамца он был довольно крупным парнем, и его широкая спина служила мне мощным союзником. Каждый несколько секунд он оборачивался, чтобы проверить, не отстала ли я. В его глазах я видела силу и целеустремленность. И еще — это было впервые — мне показалось, что я вижу сомнение. Я внушала себе, что в его глазах была также доброта, но я подозревала, что была только орудием Лама, его шпионкой — и не занимала никакого места в его сердце. Так и должно было быть. Находясь с Ламом, я всегда чувствовала, что свои истинные мысли он держит от меня в секрете. И все же я верила в него.

Мы шли по тропинке до того места, где она пересекалась с дорогой в Сайгон. Мы просидели в кустах минут пять. Проехали три американских машины, они двигались на юг, в город. Потом еще три. Через секунду к нам медленно подъехал джип и остановился перед нами. К его антенне был привязан голубой шарфик. Лам толкнул меня в джип и сам прыгнул в машину сзади. По шоссе мы проехали не больше полумили, а потом свернули в джунгли, на узкую дорогу. Я узнала в ней одну из дорог на плантации каучука. Тони показывал путь.

Я сидела рядом с американским солдатом, темноволосым, с сильными, толстыми руками. Это было видно, так как его рукава были закатаны, чтобы было удобнее рулить. Как многие американцы, он казался рослым, но потом я обнаружила, что на самом деле он ниже среднего американского солдата. Один раз он посмотрел на меня, кивнул, но ничего не сказал. Мы тряслись по дороге, и у него на шее болтался ремешок каски и ушные клапаны. На каске была круглая эмблема в виде серебристой морской волны. Сзади, между Тони и Ламом сидел огромный чернокожий человек, очень страшный, который не разговаривал с нами и не смотрел на нас.

Мы ехали к дому плантатора. По мере приближения я видела сквозь деревья величественные стены усадьбы, увитые цветущей виноградной лозой. Вокруг дома росли здоровые, ухоженные деревья трам. В ста метрах от главного дома мы остановились у флигеля с внутренним двориком при въезде и старым фонтаном, который уже не действовал. В фонтане была скульптура, почерневшая от времени и влаги, изображавшая обнимающихся мужчину и женщину. Судя по их позе, французская. Здесь мы вышли из машины и сели на каменные скамейки вокруг фонтана.

Лам представил меня лейтенанту Беннету Фраю. Я не могла правильно выговорить его имя, и когда я сказала „Флай“, мужчины улыбнулись. Он произнес мое имя идеально. Он неплохо говорил по-вьетнамски. Мое первое впечатление о лейтенанте Фрае состояло в том, что это волевой и очень умный мужчина. В его глазах не было того сомнения, которое я так часто замечала у Лама. Когда он на меня смотрел, это была смесь агрессивности и уважения, что мне показалось странным. С ним у меня тоже возникло ощущение, гораздо более сильное, чем с Ламом, что я только орудие, а не человек. Но по отношению ко мне это было правильно. В нем не было той безрассудной энергии, которую мы так часто связываем с американцами. Энергия лейтенанта Фрая была под контролем.

Чернокожий мужчина был рядовым Кроули. Он ничего не сказал за все время той первой встречи, но очень внимательно слушал все, что тогда говорилось.

Лам вел себя странно на той первой встрече. Он обращался ко мне таким фамильярным тоном, какого никогда раньше не позволял. И сидел чуть ближе ко мне на той каменной скамейке, чем садился когда бы то ни было. Он часто меня прерывал, обращал внимание лейтенанта Фрая на мой ум и мою лояльность. Он, кажется, гордился мною.

Было условлено, что мы будем встречаться здесь раз в неделю для передачи информации, которую мне надлежало собирать. Если Лам не сможет поехать со мной, я должна буду ждать лейтенанта Фрая одна, в деревьях у шоссе. К антенне его джипа будет привязан тот же голубой шарфик. Во время первой встречи лейтенант Фрай сообщил мне о том, что именно интересует американцев. Прежде всего: численность врага в деревне Бен Кат и любые сведения, которые я сумею раздобыть о предполагаемом штабе вьетконговцев в лесах Бо Хо.

Один раз, когда Фрай осадил Лама, я заметила в черных глазах Лама вспыхнувший на мгновение гнев. Именно тогда я поняла, что лейтенант Фрай не во всем доверял Ламу, так же как я. Хьонг Лам одно время сам был вьетконговцем. Разве можно полностью доверять человеку, который когда-то был врагом?