Маленький король, скучающий на троне со знаками августейшей власти в руках, был не только смешон, но и жалок. Дабы удержать длинный скипетр и державу с удлиненным в той же готической манере крестом, он вынужден был почти по локоть засучить нелепые разрезные рукава. Справа от трона сидела королева-мать, демонстративно одетая в траур по Черному Принцу, слева — королевские дядья: Джон, герцог Ланкастерский, за ним Эдмунд, граф Кембриджский, и Томас, граф Бекингэмский, самый младший из сыновей Эдуарда Третьего.

Прочие члены тайного совета расположились за каменным столом, покрытым фламандскими гобеленами. С потолка, разделенного дубовыми балками на широкие кессоны, срывались порой мутные капли. Сочившийся из амбразур чахлый свет придавал пылавшим по стенам факелам мрачноватый оттенок. Колюче посверкивало шитье знамен: святой Георгий, поражающий чудище, червленые георгиевские кресты, львы и лилии, крылатый дракон Уэльса. Над тронным балдахином новенькой позолотой сиял картуш с личным гербом нового короля: олень с ошейником в виде короны. Корона была прикована цепью к земле, а глаз оленя слезился грустью.

Лица людей казались изможденными и неживыми, словно бы припорошенными пеплом траурного дня.

Симон де Седбери с желчной обстоятельностью отражал выпады нетерпеливого Гонта. Речь шла о церковных бенефициях на английской земле, которые римский папа Урбан Шестой с непомерной щедростью раздавал своим клевретам и прихлебателям. Обсуждение финансового отчета, по существу, закончилось, вылившись в язвительную пикировку между противоборствующими силами. Духовные и светские князья, отбросив куртуазность и не обращая внимания на короля, сводили давние счеты. Раздраженный подковырками брата Эдмунда Джон Ланкастер не пощадил даже канцлера, скорее союзника, чем противника, но человека гордого и независимого. В церковных вопросах они почти всегда противостояли друг другу.

— Странная позиция, сэр, — Гонт игнорировал доводы примаса. — Еще при блаженной памяти короле Эдуарде парламент отказался признавать постановления римской курии, задевающие интересы страны. Теперь же, когда христианский мир расколот по причине непотребной свары и оба первосвященника обливают друг друга хулой, вы пытаетесь встать на защиту итальянцев, разъевшихся на британских хлебах.

— Опомнись, сэр, речь идет о служителях божьих, — предостерег архиепископ, методично перебирая агатовые четки.

— …которые сидят на сундуках с золотом! — поспешно выпалил Гонт. — Мы же вынуждены считать каждый обрезанный пенни, чтобы снабдить армию всем необходимым для победы над врагом.

— Нужно было лучше считать полновесные марки, тогда бы не дошло дело до порченых монет, — заметил Седбери, безучастно глядя перед собой. — Что же поделать, если раньше не снисходили до счета, а теперь научились считать слишком хорошо?

Эдмунд и Томас обменялись многозначительными улыбками. Намек был яснее ясного. Полученные в виде выкупов по договору в Бретиньи миллионы, в том числе три миллиона за взятого в плен французского короля, Эдуард благополучно пустил по ветру. Казне достались жалкие объедки с круглого пиршественного стола. Да и те оказались в конце концов в кармане Джона Ланкастера. Спикер палаты общин Питер де ла Мер открыто обвинял его в пособничестве лорду Латимеру, который вкупе с лондонскими купцами крепко нагрел руки на военных спекуляциях и взятках на экспорте шерсти. Предпринятый Гонтом неудачный поход тоже дорого обошелся Англии. Спросить тогда было некому: король находился в старческом маразме, Черный Принц лежал на смертном одре. Алиса Перрерс закрыла судебное расследование, и воры отделались легким испугом. Пришлось отложить сведение счетов до нового царствования. Время между тем текло, множа грехи и обиды.

Инстинктивно угадывая, что настал его черед бросить веское, истинно королевское слово, Ричард метнул затравленный взгляд на мать, затем искательно покосился на Генриха Дерби, старшего сына Гонта, и графа Уорика. Его тянуло к молодым, уверенным в себе людям, которые открыто поносили порядки, установленные веками, издевались над старцами, дразнили связанных круговой порукой казнокрадов. Дядюшек, что постоянно шпыняли друг друга, он боялся и ненавидел.

Ричард так и не решился высказаться. Все, что приходило на ум, казалось беспросветной глупостью. Выглядеть смешным он, конечно же, не хотел, но и постоянное молчание на совете не сулило особых лавров. Озабоченно нахмурив лобик, король сделал вид, что внимательно прислушивается к спору между обновленцами и консерваторами.

— Зачем ворошить прошлое? — Роберт Хелз пытался примирить обе стороны.

Как казначей и магистр духовно-рыцарского ордена, он был вынужден, пусть чисто внешне, поддержать примаса-канцлера, хотя личные интересы раз и навсегда приковывали его к колеснице Гонта. И немудрено: за Ланкастером стояла внушительная сила. Постоянная свита старшего принца крови насчитывала двести двадцать семь рыцарей и сквайров, носивших ливрею[41] Алой розы. Эти благородные лорды, имевшие собственных вассалов, были ядром могучей армии, с которой приходилось считаться. Это понимали все, в том числе и король. И еще острее ненавидели Гонта, и с удовольствием жалили его, где могли, зная, сколь ограничен он в своих действиях клиром и дворянской оппозицией. Враждебную Гонту партию баронов, усиленно поддерживаемую Ленгли, возглавлял эрл[42] Марч. Его управляющим и был тот самый спикер, который столь смело обличил казнокрадов в Палате общин. «Наворовались, так уступите место другим, — комментировали смысл его речи парламентские остряки. — Нам тоже хочется».

— Интересы короны превыше всего, — с ядовитой улыбкой изрекла королева-опекунша, ни к кому прямо не адресуясь. Она не желала наживать новых врагов, стремясь оставить все как есть, но позволяла себе иронизировать. Словно бы давала намек на будущее: «Все знаю и вижу, но молчу, пока меня не задевают».

— Именно так, милорды, — поспешно повторил Ричард. — Интересы короны! За Англию бог и святой Георгий.

— Первейшая обязанность правительства стоять на страже интересов короля и его верных общин, — канцлер ловко переадресовал улыбку Гонту, выказав тем свою нераздельность с короной. — Вмешательства иноземцев в наши внутренние дела мы, разумеется, не допустим. Кто бы они ни были, чью бы волю ни выражали. Но не следует забывать о нерушимом единении мирской и духовной власти. Подкоп под одну из сфер этого двуединства неизбежно вызовет ослабление другой. Отнимите у народа веру в царство небесное, он забудет о своей священной обязанности почитать царей земных. Я вынужден напомнить об этом лишь потому, что под тем или иным соусом все чаще высказываются разрушительные идеи об ущемлении прав матери-церкви. Некоторые, не убоясь ада, совершенно открыто призывают к секуляризации церковных владений. Не торопитесь, милорды, подпиливать дуб, на котором свили свое гнездо!

— Адресуйте ваши упреки бормотунам, которые расплодились, как кролики! — нервно огладив бороду, выкрикнул Гонт. — Давно пора переловить эту сволочь.

— И переловили бы, если бы не заступничество влиятельных особ, — елейным голосом заверил канцлер. — Бормотунов-подстрекателей не только подкармливают, но и искусно науськивают против преданных слуг господних. Да разве их одних? Даже внутрицерковные диспуты мы не можем вести, сообразуясь с богословской премудростью и собственным разумением. Светские князья и тут норовят вмешаться. Они не только поддерживают всяческое инакомыслие, но, как могут, защищают от справедливой критики заблудших, принуждая их упорствовать в ереси.

— Дай вам волю, так вы всех запишете в еретики! — издевательски засмеялся герцог. — Каждый, извини, милорд канцлер, мыслит по-своему.

Намекая на крамольного богослова Уиклифа, которого Ланкастер чудом спас от формального осуждения оксфордской коллегии, примас явно превысил пределы дозволенного. Следовало быть настороже.