— С оружием против короля? — вновь попытался остановить осторожный. — Одумайтесь, братья!

— Не против, а за короля и верные ему общины, — переглянувшись с Гольфридом, быстро нашелся Томас. — Пришел час спасти Англию от грабителей, которые куда хуже французов или датчан. Но если уж идти, так всем. Кто останется, пусть пеняет на себя. Жизни ему среди нас не будет.

По дороге на Стенфорд уже спешили гонцы. Останавливая каждого встречного, они открыто кричали о том, что еще вчера доверяли лишь самым близким. Из уст в уста передавались невероятные слухи о «Большом обществе», которое решилось наконец выйти на белый свет и призвало народ к оружию во имя короля и его верных общин.

Притихшие было лолларды роем шмелей разлетелись по соседним графствам, жаля уснувшую совесть целительным ядом косноязычных проповедей и евангельских притч. В Кенте, где с вилланством было покончено еще в прошлом царствовании, и в Саффолке, где исстари поровну делили земельный надел между всеми сыновьями, заговорили о полном равенстве людей и сословий.

Верили любому слуху, и чем невероятнее, тем вернее. Множились пророчества, всевозможные видения, ширился темный ужас. Безумная Гвенделон, дочь колдуньи, упала посреди ячменного поля и забормотала грубым мужским голосом нечто маловразумительное. Девушки, которые случились рядом, смогли припомнить лишь одну-единственную фразу: «Белую розу от алой не отличаю под ливнем багряным…»

Сведущие люди истолковали предсказание в том смысле, что королевские дяди снова передерутся, а это плохо, ибо, когда лорды воюют, у вилланов ребра трещат.

Но страху вопреки, беспокойной хмельной надеждой дышали морские ветры в эту последнюю неделю веселого месяца мая.

Казалось, что наивные, с детства родные слова простенькой деревенской песенки наполняются новым, ранее неизведанным смыслом. Горячая от солнца дорожная пыль пьянила тревожной горечью полыни и звала, торопила сердце, которое и без того нетерпеливо колотилось в груди. Рвалось наружу, ликуя, предчувствуя и скорбя.

Скоро — так скоро, что не успеть ни одуматься, ни остановиться, — станет ясно, какими цветами чреваты тугие майские почки, источавшие сладостный клей.

Всю ночь чадил дельфиний жир в светильнике Томаса Бекера, перешибая соленое дыхание бриза и аромат шиповника под окном.

— Не знаю, верно ли рассказывают про Джона Правдивого, — признался он Гольфриду под утро, когда уже все было обговорено. — И живет ли вообще этот парень на свете? Но в одном я твердо уверен. Он бы на нашем месте тоже не стал молчать. Гонт и «разбойник Хоб» не оставили нам другого выбора: либо пойти по миру, либо заживо сгнить в тюрьме.

— По миру? — усмехнулся Гольфрид. — Не успеешь моргнуть, как тебя словит констебль.

— Тем более! — Том ударил кулаком по грубо оструганной столешнице. — Ты хоть знаешь, куда идут наши денежки? Один матрос рассказывал, что Бекингэм превратил свои корабли в плавучие бордели. Плевать я хотел на такую войну.

— Лишь бы соседи не подкачали, — думая о своем, откликнулся Гольфрид. — Одним нам, пожалуй, не устоять.

Над бледным, как молочная сыворотка, заливом занимался ранний рассвет. И так тихо, так настороженно было в затаившемся мире, что даже петухи захлебнулись собственным криком.

В четырех милях от Фоббинга брентвудский бейлиф досматривал последние сны. Переев с вечера рыбы, он спал тяжело и беспокойно. Снились ему перегруженные столы, которые наползали на него, загоняя куда-то в угол, сбивали с ног и, угрожающе кренясь, роняли блюда с жареными поросятами, птицей, змеиные кольца жирных колбас, всевозможные паштеты и пирожки. И некуда деться от непрошеного изобилия, и не хватает дыхания, и все теснее сжимается грудь.

Добравшись на четвертые сутки до Фоббинга, бейлиф заподозрил, что опоздал. В деревне остались лишь старики, дети и женщины. Все мужчины ушли в неизвестном направлении. На вопросы жители отвечали уклончиво. Так и не удалось дознаться, куда и зачем направились рыбаки, даже не выделив сторожей для охраны берегов от стремительных датских кнорров.[66] Не оставалось ничего иного, как направить коня в сторону Стенфорда.

Появление кое-как вооруженной толпы приморских голодранцев на улицах Брентвуда застало сэра Томаса врасплох. Уютно устроившись в лучшей комнате просторного бейлифского дома с нависающими один над другим эркерами и дубовыми балками, крестообразно вмурованными в фасад, он спокойно занимался делами. Секретари деловито сверяли списки; бряцая на счетах, выискивали недополученные гроты. Кто бы мог подумать, что злостные неплательщики проявят столь воинственную прыть? И наглость в придачу? Вместо слезливых униженных просьб, к чему Бамптон давным-давно успел притерпеться, пропахшая ворванью чернь посмела обрушиться на него, королевского комиссара, с угрозами.

Сэр Томас был настолько ошарашен доносившейся с улицы бранью, что впервые в жизни растерялся. Да и кто бы был лучше на его месте?

Ревущие толпы запрудили тесную улицу, сомкнувшись вокруг дома в сплошное кольцо. Сверху было хорошо видно, что и на рыночной площади, и возле церкви беснуется все та же взбунтовавшаяся орда. Потрясая допотопными мечами, цеховыми значками и прокопченными от дыма очагов луками, она заполнила город, сжимаясь в клокочущую массу, готовую разнести все в клочки.

— Чего им надо? — с трудом шевеля неповинующимися губами, промямлил Бамптон, оборачиваясь к перепуганной свите. Отшатнувшись от оконца, он захлопнул затянутую промасленной тканью раму. — Кто их собрал?

— Согласно вашему повелению, — пролепетал клерк.

— Но ведь их тысячи и тысячи! Откуда столько народу? Бейлиф отбыл совсем недавно, а они уже здесь… Прилетели, словно на крыльях… Мне, наверное, следует выйти? — Комиссар еще не чувствовал страха, но странная нерешительность уже завладела его волей, проявляясь дрожью голоса и непонятной слабостью в ногах.

Он так и не дождался ответа от своих вылощенных помощников, которые смущенно жались к стенам, натыкаясь на острые углы резных ларей. Кто-то неловко задел плечом полку с оловянной посудой, и на устланный сеном пол с глухим стуком посыпались тарелки и кубки. Жалобно звякнули бубенцы на парчовой перевязи.

— Что ж, я выйду к ним, если это необходимо.

Бамптон облачился в красную мантию, слепо схватил угодливо протянутые свитки и зашаркал по ступеням, винтом сбегающим вниз.

В уши с новой силой ударил еще более грозный, чем прежде, рев. Шериф и констебли с трудом сдерживали натиск расхристанных людей, на шеях которых болтались всевозможные ладанки, амулеты и крестики. В глазах рябило от оскаленных лиц.

Появление королевского комиссара несколько охладило передних. Они приумолкли и даже как бы ослабили натиск. Но общий неразличимый ор нисколько не утих, и над головами все так же угрожающе колыхались цепы и двузубые вилы. Бамптону показалось, что минула вечность, прежде чем начали прорисовываться отдельные голоса. Он повелительно поднял руку, призывая к вниманию, но шум никак не спадал, и снова потянулись напряженные растянутые мгновения. Приходилось, стыдясь собственного бессилия, изображать снисходительность и терпение. Не только зазубренные мечи, но и простые серпы, мелькавшие в такой опасной близости, уже не казались сэру Томасу достойным осмеяния хламом.