— Человек должен постоянно видеть открытую душу дерева, — объяснил Астахов. — Дерево — лучший из материалов. Оно красиво само по себе, своей теплотой и строгой функциональностью. Нет ничего благороднее дерева. Утром сами увидите, какой узор. Трудно оторваться.

Вспомнив теперь этот восторженный панегирик, Светлана засмеялась и села на теплый пол, чтобы разглядеть каждую мелочь. Розовый отполированный кедр действительно притягивал взгляд. Глаза отдыхали от ярких красок моря, листвы и неба, от слепящих вспышек на расплавленной воде. А на оленью шкуру будет приятно прилечь в жару, когда так раздражает натянутая ткань шезлонга. Подсвечник же просто необходим после одиннадцати часов, когда выключают движок. В этом Рунова уже успела убедиться. Она живо припомнила, как скатывались мутные стеариновые слезы на позеленевшую морду дельфина и фантастические бабочки эскадрильями летели на шаткое пламя свечи.

Светлана увидела этих бабочек в первые же минуты, когда Астахов вынес свечу на веранду. Казалось, что это сон. Цветастая восточная легенда.

Какие-то невероятные шелкопряды и бражники, огромные, как летучие мыши, совки с хищными желтыми глазищами на крыльях, ночной павлиний глаз и болезненно-зеленые парусники с длинными вуалевыми хвостами. Это был яростный напор, ликующий праздник. Только в тропиках она видела нечто подобное.

Треск и шелест крыльев наполнили бунгало. На стенах, на полу, на спинах людей ширились разноцветные мозаики. Словно все бабочки мира слетелись сюда, чтобы принять участие в импровизированном торжестве. И хотя все чертовски устали с дороги и мечтали как следует выспаться, как-то само собой получилось, что пиршество затянулось почти до рассвета. Вину за столь грубое нарушение режима единогласно возложили на Неймарка, который заявился приветствовать гостью с букетиком полевых цветов и бутылкой портвейна.

— Вообще-то у нас на станции сухой закон, — сказал Астахов. — Но сегодня по случаю приезда и знакомства можно. Немного.

После портвейна пили сладкий и крепкий вьетнамский ликер, а затем отыскали еще какое-то красное вино. Бабочки кружились в вечно изменчивом узоре калейдоскопа, падали на головы и в стаканы. Увидев индигово-изумрудную, с переливчатыми, как перламутр, хвостатыми крыльями красавицу, Рунова осторожно поймала ее и вынесла наружу. Море тихо и свободно дышало в непроницаемой темноте. Но горизонт дымился синим, как от электросварки, светом. Наполненною холодной фосфорической пылью, скользил над водой прожекторный луч. Он медленным циркулем обвел бухту, на миг залил лунным сиянием кроны дубов, бунгало и нестерпимой звездой ударил в глаза. Ночная гостья, как завороженная, сидела на ладони, крепко вцепившись мохнатыми лапками в палец. Только дрожали чуткие антенны перистых усиков. Светлана стряхнула ее. Бабочка вспыхнула на миг, как серебряная фольга, и полетела прочь, вдогонку за призрачным светом.

— Это какое-то наваждение, — сказал Неймарк, неслышно появившись на веранде. — Сначала я тоже, позабыв про своих морских ежей, помешался на этих жутких бабочках. А потом узнал, что они столь же обычны в этих местах, как наши августовские траурницы, казавшиеся мне в детстве самыми большими и красивыми в мире.

На том и закончился длинный-предлинный день. Светлана проспала от силы часа четыре, но проснулась совершенно отдохнувшая. Она уже не помнила, когда прежде ей так нетерпеливо и остро хотелось жить. И смеяться хотелось. Но более всего — есть. Критически осмотрев остатки вчерашнего пиршества, она нашла подсохшую корочку черного хлеба и с наслаждением впилась в нее зубами. «Крепкими молодыми зубами», — подумалось ей.

Она накинула ситцевый сарафан, нашла полиэтиленовый мешочек и побросала в него алюминиевую посуду. Потом постояла, вся облитая солнцем, на веранде и вдруг, почти неожиданно для себя, спрыгнула и понеслась вниз по крутому склону, взрывая суглинок.

Опомнилась от захватывающего дух полета сквозь ломкие папоротники только на прибрежной гальке. Здесь было тенисто и сыро. От гладких обкатанных камней тянуло холодком. На баржу вели выбеленные непогодой и солнцем мостки. Но прежде чем ступить на их шаткие скрипучие доски, Светлана взглянула вниз и тихо вскрикнула, увидев у самых ног морскую звезду. Пухлая, как подушечка для игл, она застыла в кристальной воде, муарово переливаясь густой, обрызганной оранжевыми пятнышками лазурью. Море клокотало изощренной палитрой жизни, щедро выплескивая ее на берег. Среди гниющего плавника и похожей на обрезки папиросной бумаги морской травы валялись вдоль самой кромки тишайшего прибоя ржавые высушенные звезды, хрупкие панцири ежей, хрустящие под ногой вороненые раковины с перламутровым отблеском небытия. Разделенные ничтожной пядью воды, они были так близки, жизнь и смерть, и так необратимо отличны цветами фамильных флагов. Жизнь ждала за демаркационной линией пенных кружев. В вечном омуте, притягивающем и пугающем невиданной прозрачностью. Далеко в глубину уходили неподвижные ленты водорослей, и голубоватые смутные тени мальков, изредка посверкивая жестяным брюшком, сновали вдоль борта.

Позабыв миски и кружки на берегу, Светлана перескочила на баржу, бросила на ржавый кнехт сарафанчик и ласточкой ушла в неподвижную зеленоватую глубину, пронизанную до самого дна колышущейся солнечной сетью.

Еще не осознав ледяного ожога, она преисполнилась ликующей уверенности, что и завтра, и послезавтра — всегда не умолкнет в ней этот упоительный зов.

Плыть и знать, что молодость не кончается и все повинуется, все удается. Ты частица бессмертной стихии, яркая блестка неразрывного целого, и тебя увлекает течение в ослепительный круговорот. Каждым биением пульса, всем кровотоком ты отзываешься на вечную эту игру. Ныряя до боли в ушах. Вырываясь с последним выдохом к небу. И вне памяти, узнаешь, принимаешь, сливаешься с невыразимой той многоликостью, что настигает повсюду. Вскрик чайки, покачивающейся на неподвижно раскрытых крыльях. Полет пузырьков из уголка твоих губ к ртутному зеркалу над головой. Скользкое касание водорослей. Горечь океанской соли. Запах йода и пены, мылко плеснувшей в лицо.

И лишь потому, что все это есть и вечно пребудет, ты постигаешь и помнишь себя. Свои ловкие руки и плечо, рассекающее волны, длинные ноги и тела дельфиний извив.

С холодной дрожью пришло отрезвление. Когда же Светлана Андреевна спохватилась, что оставила резиновую шапочку в чемодане и ее золотистую косу размочалил океанский рассол, эйфория растаяла без следа. Но осталось ощущение бодрости и, после растирания махровым полотенцем, солнечного жара в груди.

Теперь работать, сказала она себе, до беспамятства, до остановки движка.

Ночь сгорела в полете навстречу солнцу. Помятая и невыспавшаяся, с головной болью, пульсирующей в левом виске, сошла Анастасия Михайловна с трапа в аэропорту Улан-Батора. Невиданной яркости небо едва не ослепило ее. Она и вообразить не могла такую захватывающую дух беспредельность. В безвоздушной сверкающей пустоте снежно серебрились тонко прорисованные завитки облаков. И как неправдоподобно высоко были разметаны они над лесистыми, мягко очерченными зубцами возвышенностей!

В аэропорту, завивая воронками пыль, гулял сухой и холодный ветер. Но невесомые пенные шапки, вместо того чтобы величественно проплывать над зачарованной планетой, пугающе зависли в лазури, пятная неподвижными темно-фиолетовыми лоскутами теней первобытную степь.

Неуверенно пошатываясь и не переставая изумленно оглядываться, Лебедева побрела к аэровокзалу. Высматривавший ее второй секретарь из аппарата экономического советника безошибочно распознал свою подопечную. Взяв у Анастасии Михайловны паспорт, а заодно и дорожную сумку на урчащих колесиках, он играючи проделал необходимые формальности. Она и оглянуться не успела, как очутилась на стоянке машин, где, нетерпеливо прохаживаясь возле серой «Волги», изнывал Дмитрий Васильевич Северьянов.

— А вот и ты наконец, — отметил он, поспешно распахивая дверцу. — Давай в темпе, на двенадцать назначено совещание.