Потом у керосиновой лампочки, вокруг которой соберется вся семья, счастливец перескажет новости, услышанные от продавца — бывалого человека, повидавшего Винь, и Сайгон, и Бангкок. У людей маленький праздник. Стоит отведать дуриана, и он запахнет совсем по-другому. Как джунгли весной. Как источник в горах среди высоченной слоновой травы. Он — тайна леса, он — очарование ночи.

Лием возил дурианы, пока не умерла мать. Совершив печальный обряд, он надел белую повязку и пошел в храм поднести буддам рису с шафраном, фрукты и курицу. Поставив в вазу с песком курительную свечку, обратился к геоманту, чтобы тот указал благоприятное место захоронения. Геомант прогнал злых духов ароматным дымом курильницы и, накрывшись черным покрывалом, стал вопрошать землю. «Если ты хочешь, чтобы душа твоей матери поскорее обрела новую счастливую оболочку, обратись к монаху в пагоде города Локнинь. Он укажет нужное место». Лием щедро заплатил геоманту и поехал в Локнинь искать нового предсказателя. Локниньский оракул дал ответ только на восьмой день. Молча приняв пожертвование, вручил Лиему сухой лист пальмы, испещренный тайными знаками и древними иероглифами. Из почтения Лием не решился попросить геоманта прочесть предсказание. Это сделал ученый монах из библиотеки, где хранились сотни резных досок, с которых печатают священные сутры. Знаки на листе означали следующее: «Правление императора Кхай Диня. Год Тигра. Седьмой месяц. Второй день по лунному календарю. Отныне на поле будет колоситься рис, а в доме будут рождаться сильные сыновья и красивые дочери. Нгуен Ан Нинь».

Сообразуясь с планом, начертанным на пальме, Лием захоронил прах в указанном месте. Но, вопреки оракулу, сам в деревне Диньг-Донг не поселился и не стал высаживать рис. Оттого и не заколосилось его поле. Растратив все свои сбережения, он подался в дельту Меконга и занялся увлекательной и опасной охотой на водяных змей. И все-таки это был самый удачливый период в его жизни. Сыновей, правда, у него не прибавилось, но шестилетний Хоан рос здоровяком, а старшая дочка, красавица Суан, родила внучку, обещавшую стать столь же красивой. Потом Суан умерла от оспы, а жену Ло Тхи Динь, которую он взял из племени кхонтаев, смыло с палубы в тайфун. Когда же люди с запада забрали в армию сына и услали его за океан на войну, Лием остался с внучкой вдвоем. Умные люди советовали ему вновь попробовать перенести прах. Авось на сей раз улыбнется счастье. «Нет, — сказал Лием. — У реки свои повороты, у человеческой судьбы — свои». Он постиг закон жизни, которая дарует радость только затем, чтобы отнять. Счастлив только тот, кого уже не страшат никакие потери. Он продолжал ловить змей и, почти вопреки воле, всем сердцем привязался к внучке Хоанг Тхи Кхюе. В шесть лет на нее уже стали заглядываться люди, а монах, одиноко живущий в лесной пагоде за рекой Анхоа, сказал, что такие удлиненные личики и крохотные ножки бывают только у тайских принцесс. «На каменных плитах в покинутом храме Ангкорват видел я такие от природы длинные мочки, — с печальной радостью говорил отшельник, внимательно осмотрев девочку. — Столь удлиненные, к вискам глаза. Будь счастлива и благословенна, Белый Нефрит», — поцеловал он ее в лобик и подарил амулет — тигровый коготь с письменами и даосским знаком триединства, заключенным в круг.

На следующий год отца девочки, который служил на угольных разработках в Хонгае, арестовали и увезли в страшную тюрьму на остров Пулокондор. С того дня Лием впервые понял, что значит бояться. Это было тоскливое, ни с чем не сравнимое по глубине предчувствие неизбежной потери. «Лучше умереть вместе со всеми, чем жить одному», — сказал он себе и стал брать внучку с собой на охоту. Он почему-то был уверен, что беды приходят в дом украдкой, когда хозяин не видит. Пусть уж девочка будет все время на глазах. Постоянный страх за нее со временем не проходил, а лишь становился острее. А когда китаец, скупавший у Лиема змей, растолковал ему смысл иероглифов на когте, старик окончательно уверился в правильности своей бесхитростной жизни, несмотря на все ее потери и боль. «Страх потерь — преходящее счастье» — так читались письмена.

С тех пор как созрел скороспелый рис трех лун, из которого плетут самые красивые шляпы с картинкой, видимой на просвет, Лием и Белый Нефрит жили на одном месте. В узком, защищенном от тайфунов заливчике мирно стоял их сампан среди таких же стареньких лодок с глазами дракона. Когда по Красной проносился патрульный катер или быстрая канонерка, маленькая деревня начинала тихо покачиваться под переплеск воды. Скрипели мостки, перекинутые от сампана к сампану, колыхался зеленый покров водорослей. В плавучем поселке есть свои улицы и переулки, крохотный ресторанчик и даже «каттаук» — парикмахерская, где толстяк Зиой лихо орудует ржавыми ножницами и допотопной бронзовой бритвой. Скиталец Лием уверен, что в заливе живется не хуже, чем в городе. Полиция беспокоит не часто, а тэи и вовсе не суются в такие места. Все близко, все под рукой. Не надо стоять в очереди у водоразборной колонки — достаточно забросить на веревке ведро. Утром приплывет продавец риса, к вечеру завернет на своем челноке торговец лапшой из гороха маш. А если понадобится образок Будды или кончатся ароматные красные палочки, Лием может сходить в пагоду на горе, где растет священное дерево дай с белыми цветами. Они пахнут прозрачной горечью, навевающей успокоение и печаль. Новый бонза растолковал Лиему смысл надписи, высеченной на черной плите, которую поддерживает бессмертная черепаха. «Человек сам должен суметь разбудить в себе мужество. Иначе оно не придет к нему никогда», — сказал монах и повел Лиема к алтарю, на котором стоял Будда-мальчик. С бессмертной, все понимающей улыбкой он одной рукой показывал на землю, другой — на небо. Монах объяснил: «Ни обитатели неба, ни животные, которые неспособны оторваться от низменных забот, не могут найти истину. Только человек! Он один соединяет землю и небо». — «А что есть истина?» — спросил Лием. «Ее надо обрести самому», — ответил бонза и рассказал про князя Чан Хынг Дао, победившего китайских завоевателей. А когда Лием вновь пришел в пагоду, монах поведал ему о подвиге Нгуен Хюэ, поднявшего восстание тэйшонов. Конечно, Лием и раньше слышал эти священные для каждого вьетнамца имена, как знал он про сестер Чынг, про отважного Ле Лоя, чей меч и ныне хранит озерная черепаха. Но впервые довелось ему услышать, что легендарные герои, которые на протяжении веков спасали страну от захватчиков с севера, не только совершали подвиги, но и обрели истину! «Каждый из них нашел ее сам, — закончил монах. — Но она оказалась общей для всех. — И, помолчав, добавил: — Родина — вот единственная истина».

В дыму курений улыбался позолоченный мальчик, а бронзовые цапли на черепахах, как символы счастья и вечности, стояли перед алтарем. С того дня бонза больше не говорил с Лиемом об учении Будды. Он показал ему карту Вьетнама: «Это Родина. Вверху плодородная дельта Красной реки, на юге — мощное разветвление Меконга. Не правда ли, похоже на две корзины, наполненные рисом десятого месяца? А вот и «гань» — бамбуковое коромысло, на котором они висят. Это Долгий хребет — Чыонгшон. Но меч чужеземцев отсек корзины от коромысла. Для меня, для вьетнамца. Кохинхина — другая страна. Я не смею поехать в Сайгон без разрешения чужеземцев. А в Далате сидит император-марионетка, которого французы привезли из Парижа и вертят им как хотят. Разве такими были наши древние императоры? Изображение Бао Дая никогда не поставят в поминальном храме. Народ вычеркнет его из своей памяти». — «Рассказывают, что он прошел выучку у тэев?» — робко осведомился Лием. «Всякое учение достойно, — ответил бонза. — И тэи — такие же люди, как все. Не в том их вина, что они с запада. А в том, что завоеватели. Захватчики, которые столько раз вторгались к нам с севера, разве были лучше? Запомни, Лием, что люди, которые твердят о белой коже и о желтой коже, — или очень глупые, или враги. Нашей родине грозит новая беда, на этот раз с востока. Когда я слышу шепот о том, что вся буддистская Азия должна собраться под одной крышей, мне мерещатся убийцы, которые под видом друзей стремятся проникнуть в дом, чтобы, когда все уснут, перерезать хозяину горло».