— Именно! А на поверку все тот же знахарь, шаман или медиум. — Пытаясь шагать в ногу, он радовался столь удивительному согласию в мыслях.

— Чего стоят одни разговоры про излечение по телефону или диагноз по фотокарточке… А возьмите филиппинских знахарей! Вот уж чушь так чушь! Проникнуть внутрь замкнутого объема без нарушения сплошности нельзя в принципе. Тут, казалось бы, для здравомыслящего человека никаких доказательств не требуется: ловкий трюк, виртуозный обман. Но ведь находятся ярые защитники! Ссылаются на очевидцев, на фильмы. А чего не сделаешь с помощью кино?

— Врет, как очевидец… — подсказал Баринович. — Вы очень торопитесь, Наталья Андриановна? — Испытывая давным-давно позабытый трепет, почти благоговение, он осторожно взял ее под руку.

— Ничуть, — она приостановила шаг. — Привычка.

— Вы говорили о бескровной хирургии филиппинцев. Я слышал, что создали специальную комиссию.

— Будь моя воля, я бы не стала тратить времени на проверку. Все изначально ясно. Допустив даже в мыслях возможность такого, мы должны отказаться от научной картины мира. Ни больше ни меньше! Не слишком ли дорогая плата? И во имя чего? Чтобы уверовать в четвертое измерение, в магию, бог знает во что? Вы согласны со мной?

— Абсолютно… Диву даешься, когда встречаешься с проявлениями такого фанатичного воинствующего невежества. Взять хоть того же Туганова. Одно дело — верить и даже пропагандировать летающие тарелки, другое — вечный двигатель. Все валит в одну кучу. Просто какой-то сорт приматов с ограниченным мышлением. Разницу между явлением, которое в принципе возможно, но почему-то не наблюдается, и тем, чего нет, потому что быть никак не может, они не улавливают. К разуму обращаться бессмысленно, потому что он упрямо заблокирован верой, которая сродни религиозной.

— Как вы удивительно точно схватили! — Наташа почти с восхищением взглянула на Бариновича, который уже не казался ей таким комично нескладным. — Она-то и лежит в основе случайных удач самозваных целителей — вера. Как и вы, я тоже не исключаю какого-то физического влияния на организм человека через глаза, руки… Хоть и не обольщаюсь, если честно сказать, потому что привыкла доверять лишь строго доказанному. Но основная причина — это вера больного в то, что ему помогут. Человек слепо верит и потому исцеляется. Чья тут первоочередная заслуга: врачевателя, лекарства или собственных защитных сил — особого значения не имеет. Работает весь комплекс, активизируя мозг, который и подает подсознательные команды. Резервы тут, конечно, колоссальные.

— Не знаю, как насчет резервов, — с осторожным скептицизмом заметил Баринович, — но кое-какой опыт человечество все же накопило. Строго говоря, мы не располагаем достоверными доказательствами так называемых чудесных исцелений. Однако допустим, что нечто подобное все же имело место. Согласны? Хотя бы постольку, поскольку у нас нет оснований подозревать во лжи всех и вся, в том числе людей, вполне достойных доверия. Заблуждаться, я имею в виду невольные заблуждения, тоже все скопом не могут. Таким образом, разумно будет записать в наш актив несколько чудесных, внушающих оптимизм случаев, пусть даже несколько десятков. Но не сотен, не тысяч тем более! Посмотрим теперь, что окажется в пассиве. А многие миллионы человеческих жизней, которые унесла оспа, холера, наконец, «испанка» в начале века. В Англии, например, претендующей на сомнительную славу родины европейского колдовства, в четырнадцатом столетии чума выкосила три четверти населения. Целиком вымирали деревни, города, графства. И это, подчеркиваю, в четырнадцатом веке, когда если и лечили, то лишь с помощью трав, алхимических снадобий или колдовства. Экстрасенсов и тогда, надо полагать, было предостаточно, хоть отбавляй. Сами судите, сколь многого достигли они своими пассами и наложением рук.

— Не могу возразить вам, даже если бы очень хотела… Ваш исторический экскурс весьма убедителен. Хоть мы и ругаем современную медицину, причем вполне обоснованно, альтернативы ей нет. Хочешь не хочешь, а надо искать все новые антибиотики, синтезировать все более сложные в химическом отношении препараты. Знаем, что вредны, что организм привыкает и вирусы приспосабливаются, но что делать? Об отказе не может быть и речи. Стоит лишь ослабить усилия в борьбе со всевозможными недугами, и на мир обрушатся нарастающие валы опустошительных эпидемий.

— Временами мне кажется, что мы читаем мысли друг друга. — Баринович нежно сжал ее руку.

— Мне тоже, — с обезоруживающей откровенностью призналась Наташа. — Как будто знаем друг друга тысячу лет. Правда?

— А может, так оно и есть. Ведь ваша фамилия Гротто, я правильно расслышал?

— Да, а в чем дело?

— По мужу?

— Нет, девичья.

— Тогда, может статься, что мне посчастливилось знавать вашу пра… пра… прабабушку. Такое имя, как Лита Гротто, ничего вам не говорит?

— Нет, — не сразу ответила Наташа. — Впервые слышу.

— Очень жаль, Наталья Андриановна, потому что я пережил несколько незабываемых часов, прослеживая запутанные перипетии ее судьбы, подкупающе романтической и злосчастной.

— Вы меня интригуете, Гордей Леонович.

Они не заметили, как миновали площадь Маяковского и, свернув за угол, пошли по Горького к Белорусской. Ощущение времени и пространства растворилось в наполнявшем обоих чувстве единомыслия. Безотчетно хотелось продлить его до нового перекрестка, где в безлюдье Брестских улиц перемигивались совиные глаза светофоров.

— Я работал тогда в архивах города Кельна, — понизив голос, начал рассказывать Баринович, словно прислушиваясь к шепотам ветра в усталой за лето листве. — Меня интересовала история одного алхимика, сваренного живьем по приговору магистрата. Судя по некоторым указаниям, он имел определенное отношение к тому самому алхимику из гетевского «Фауста», чью лабораторию в поисках эликсира долголетия посетил сей достойный муж.

— Ничего себе, — одобрила Наташа. — Завлекательное начало.

— Тем более что прямого касательства к вашей прабабушке оно не имеет, — засмеялся Баринович. — Упоминание о ней я обнаружил совершенно случайно, когда разбирал счета, предъявленные к оплате регенсбургским палачом. Бедная женщина была сожжена по обвинению в злокозненном чародействе в 1589 году. Ее казнь обошлась магистрату в три талера и два гроша. Не знаю почему, но меня это вдруг взволновало, и я принялся за розыски. Какие тени прошли предо мною, Наталья Андриановна! Прекрасная, беззаветно любящая женщина, проданная бездушным мужем своему владетельному сеньору, изувер-инквизитор, утонченное коварство, чудовищный, наглый обман… Может быть, это и хорошо, что вы ничего не знаете об этой несчастной. Что мы вообще знаем о себе, дети двадцатого века? Не дальше трех-четырех поколений. А ведь прошлое никогда не умирает совсем. Оно влачится по нашим стопам, мучая несовершенную память, увлекая на кем-то пройденные когда-то круги. Или встает на перепутье, как болотный туман… Не обращайте внимания, я и сам не знаю, что на меня вдруг нашло. К вам бедная Лита не имеет отношения.

— Как знать? — Наташа невольно вздрогнула. — Из дальних предков я знаю только капитана Андреа Гротто. Он, как тогда говорилось, «вышел» из Ливонии и поступил на царскую службу. Это было незадолго перед кончиной Петра Алексеевича.

— Андреа… А вы Андриановна?

— Натальи и Андрианы у нас в роду. От бабки мне осталась венчальная икона с этими именами… Неопалимая купина.

— А что еще вы знаете?

— Ничего.

— И нет документов, писем?

— Никаких! — мечтательно улыбнулась она. — Если что было, то сгинуло после развода… Мы разошлись с мужем, прожив вместе много лет. Я ни о чем не жалею, у меня есть сын Тема, почти совсем взрослый, и мы очень счастливы с ним вдвоем.

— А у меня целых три! И в этом мое спасение. Иначе бы я влюбился в вас и стал бы несчастнейшим из смертных.

— Это еще почему?

— Да хотя бы потому, что моя матушка не нарекла меня Андрианом. Интересно, как зовут вашего бывшею мужа.