Он хотел еще продолжить свое мрачное пророчество, но герцогиня де Грамон, смеясь, перебила его: «Но наш пол по крайней мере будет пощажен?» — «Ваш пол? — переспросил Казот. — Вы, сударыня, и много других дам вместе с вами, вы будете отвезены на телеге на ту же площадь со связанными назад руками». Сказав это, Казот изменился в лице; его голубые глаза, казалось, вот-вот наполнятся слезами. И этот шестидесятивосьмилетний человек, с убеленной сединой головой патриарха, был так величествен в своей безысходной печали, что смех гостей внезапно умолк. Только госпожа Грамон сохраняла еще шутливое настроение. «Вы сейчас увидите, — воскликнула она, — что он даже не позволит мне исповедаться перед казнью». — «Нет, сударыня, — покачал головой Казот, — последний казнимый, которому сделают такое снисхождение, будет… — Он запнулся на мгновение: — Это будет… король Франции…»

Взволнованные гости стали подниматься из-за стола. Казот молча поклонился хозяину, извинился и собрался уходить. Но герцогиня Грамон преградила ему дорогу. Принужденно улыбаясь и досадуя на себя за то, что вызвала своими вопросами столь мрачные пророчества, она, как бы призывая Казота закончить все шуткой, спросила: «А вы, господин пророк, какая участь ожидает вас самого?» Он ничего не ответил ей, но и не трогался с места, уставясь глазами в пол. Потом вдруг поднял голову и равнодушно, ни к кому особенно не обращаясь, сказал: «Во время осады священного города один человек семь дней подряд ходил вокруг его стен, взывая к согражданам: «Горе вам! Горе!» На седьмой день он вскрикнул: «Горе мне!» В этот момент огромный камень, пущенный неприятельскими осадными машинами, попал в него и убил наповал». С этими словами Казот вновь поклонился и вышел.

Таково, монсеньор, умонастроение французской вольнодумной аристократии. Жизнь монарха более не является священной в ее глазах.

Еретик Вольтер обрушивался на церковь, преследовал едкой клеветой наш орден, а Руссо проповедовал равенство и единство всех человеческих душ… Посеянные ими плевелы дали теперь страшные всходы. Но какова будет жатва? Не такова ли, как предсказывает господин Казот? Не раскрывает ли нам его «предсказание» планов, которые лелеют заговорщики в своих подземных капищах?

Можно лишь посетовать, что орден слишком снисходительно отнесся к первым росткам вольнодумства в этой стране. Генрих Наваррский погиб слишком поздно. Он вообще не должен был царствовать. Теперь, когда заговор охватил все слои общества, а гонители Христовы добились запрещения ордена, справиться с положением едва ли удастся. И менее всего способно на это королевское семейство.

На парижской сцене только что была представлена «Женитьба Фигаро», и вызванное этой комедией брожение умов все продолжается. Возможно, по той лишь причине, что общественным мнением владеет иная комедия, более глубокая и, увы, реальная. Вот ее герои: королева Франции, могущественный прелат, авантюристка королевской крови, куртизанка, сомнительный дворянин, жандарм и таинственный иностранец — помесь шарлатана с заговорщиком. Действие происходит в зале суда. Публика — вся Европа».

Придя на работу, Люсин, как обычно, позвонил в лабораторию.

— Доброе утро! — сказал он, хотя утро было паршивое: брызгал надоедливый мелкий дождь.

— Можете приходить, — сразу узнал его голос начальник лаборатории. — Только что получили экспертизу из Института криминалистики… Так что приходите.

— Это по поводу Саскии? — не утерпел Люсин.

— Что еще за Саския? Вы же нам только кота сдавали!

— Это он и есть, — рассмеялся Люсин. — Бегу!

В аналитичке Люсин надел белый халат и мельком глянул на своего двойника, опрокинутого в голубом кафеле пола. В расплывчатой глубине, где угадывалась голова двойника, мутными пузырями горели лампы.

Пройдя вдоль стеллажей со всевозможным стеклом и нелетучими реактивами, Люсин на секунду задержался у вытяжного шкафа, где хлопотала смуглая чернявочка.

— Сколько бутылок у вас, Наташа! — восхитился Люсин, схватившись за голову. — Как вы только их различаете? — Он провел пальцем вдоль длинного ряда пузатых, с притертыми пробками бутылей и всевозможных пузырьков, словно всю клавиатуру на рояле пробежал.

— По этикеткам, — сухо ответила девушка.

— И никогда не ошибаетесь? — настырничал Люсин. — Они же такие незаметные да и почернели все от этой отравы!

Он отлично видел, что кроме этикеток бутыли с кислотами и щелочами были помечены соответствующими химическими символами, крупно написанными восковым карандашом. Надписи же на сосудах со спиртобензолом, эфиром или четыреххлористым углеродом можно было прочесть еще в дверях, а хранившаяся под слоем мутноватой водицы ртуть вообще ни в каких этикетках не нуждалась.

Поэтому лаборантка имела полное право игнорировать столь неуклюжие попытки завязать профессиональный разговор, что она, собственно, и сделала.

Конечно, она могла бы сказать Люсину, что его анализ готов и находится сейчас у начальства, но стоило ли? Пусть себе юлит и бьет хвостом, — она с удовольствием поглядит, как это у него выходит, хотя наперед известно, что выходит плохо. И вот когда он, ничего не добившись, в конце концов прямо спросит о своих листиках, она, так и быть, обрадует его. А может, и не обрадует. Поведет равнодушно плечами и включит электрические микровесы.

Люсин все это прекрасно видел. Он-то ведь знал, что заказ уже выполнен. Не для него бежала вода в зеркальных шариках холодильника, не для него кипели на плитках с закрытой спиралью экстракторы. Слывший среди сослуживцев простодушным, Люсин был очень себе на уме! И с Наташей он заигрывал, как говорится, на будущее… Это был всего лишь беглый штрих в его гениальной системе, с помощью которой он заставлял людей, неведомо для них самих, работать на себя. Вообще-то систему он перенял у Березовского, когда тот дублерил на БМРТ. Но до какого блеска она теперь доведена! Заказы Люсина всегда выполнялись в первую очередь. И для этого совсем не нужно было указаний сверху. Никакое начальство ни кнутом и ни пряником не смогло бы свершить тех чудес, которые тихой сапой творила его система. Другие сотрудники только сдавали анализы и приходили потом за готовой экспертизой. Конечно, они еще и звонили, напоминали, порой жаловались. Люсин же приходил в лабораторию, как к себе в кабинет. Этой великой привилегии он тоже добился весьма нехитрым приемом. Просто пришел и сказал, что хочет научиться делать такой-то анализ. Постепенно он прошел выучку у спектроскопистов, аналитиков и радиохимиков, потоптался у электронного микроскопа. Конечно, он не бог весть чему научился. Нахватался верхушек, получил, что само по себе весьма полезно, общее представление о возможностях того или иного метода. Зато он так искренне восхищался всем и так наивно удивлялся, что стал здесь своим человеком. А ведь он даже не старался запомнить, чем, скажем, склянка Тищенко или дрексель отличаются от сокслета,[21] а спектр поглощения в инфракрасной области от ультрафиолета. Все это было ему совершенно ни к чему, а он берег свою память, так как прочел где-то, что за всю жизнь человеческий мозг способен переработать только 10⁹ единиц информации. Вот, собственно, чем отличалась его усовершенствованная система от примитивной схемы журналиста Березовского. Зато он прекрасно ориентировался в общих проблемах и, собирая так называемые вещественные доказательства, уже заранее мог знать, что сумеет вытащить из них физхимия. Наконец, зайдя в нужный момент в лабораторию, он мог и малость поработать на подхвате, продвигая тем самым свой анализ. Конечно, столь примитивная хитрость не могла пройти незамеченной. Аналитики за глаза потешались над тем, как хлопочет и восторгается Люсин, когда помогает кому-нибудь работать на себя. Но ведь и такая помощь уже благо. Другие-то так не делают. Кроме того, Люсин время от времени заходил в лабораторию и совершенно как будто бы бескорыстно, когда никаких анализов ему не требовалось. Другое дело, что наблюдательный человек мог бы подметить любопытную закономерность «Бескорыстные» визиты, как правило, предшествовали особенно большим и кропотливым заказам. Но кому, собственно, надо было это подмечать? Да и Люсин слыл человеком простодушным, которого с головой выдает неуклюжая хитрость.