Костер метался под ночным ветром, и дымные тени неслись по ее лицу.

И еще студенческие практики вспомнились остро, экспедиции, бродяжничество, песня…

Гена нашел другой автомат и позвонил Марии на работу:

— Здравствуй, Мария!

— Здравствуй.

— Это я.

— Я узнала.

— Что ты думаешь делать сегодня вечером?

— Еще не знаю.

— Давай встретимся?

— Зачем?

— Ты спрашиваешь зачем? Тогда и в самом деле незачем.

— Ну вот видишь.

— Да, вижу… Ты была права. Ничего не получилось.

— Да. Ничего не получилось. И не могло…

— Почему же не могло, Мария? Почему? Что же все-таки случилось?

— Ничего. Ты же знаешь, что ничего. Просто не судьба. Понимаешь? Обыкновенная не судьба.

— Это чертовски обидно и… больно, откровенно говоря.

— Я понимаю. Прости.

— Чего ж тут прощать? Никто не виноват. Просто так получилось. Для тебя это не судьба.

— А для тебя?

— Боюсь, что у меня это чуточку серьезнее, Мария…

— Прости. Я всегда буду тебе хорошим другом… Да, я подумала сейчас, что в сущности ничем не занята сегодня, и, если ты хочешь, мы могли бы что-нибудь придумать.

— Ах, Мария, Мария, святая душа! Не надо так, не надо, матер долороза. Не жалей ты меня, идиота, не надо… Это худшее из того, что у нас могло бы быть.

— Дурак ты, Генка, какой ты еще дурак! Но когда-нибудь ты поймешь, что жалость — это самое лучшее в человеке…

— Мне позвонить тебе еще?

— Как хочешь.

— А ты, ты, что скажешь?

— Я скажу: до свидания.

— Не прощай?

— Не люблю мелодрамы.

— Спасибо тебе.

— За что?

— За все. За все, понимаешь? Но, главное, за то, что ты не даешь мне — как бы это сказать поприличнее? — сжечь корабли.

— Я не даю? Глупый! Это ты сам себе не даешь! Я всего лишь тебе не мешаю.

— Но это так много!

— Не знаю… Я не хочу для тебя ни вот столечко беды! Понимаешь?

— Но то остается в силе? Ты понимаешь, о чем я говорю? То остается в силе? Со временем ничего не изменится?

— Опять ты меня загоняешь в тупик! Ты неисправимый максималист. Но откуда я могу знать, что случится со временем? Откуда? Я знаю только то, что творится со мною сегодня и было вчера. Так мы никогда не соскользнем с этих замкнутых рельсов.

— Все же скажи.

— Ты уверен, что так будет лучше?

— Для кого?

— Для тебя, разумеется, только для тебя.

— Тогда все понятно, можешь не отвечать… Ведь все понятно?

— Да.

— Ну вот видишь?.. От себя не убежишь, Мария. Я знаю, что через минуту стану проклинать себя, но я говорю… Понимаешь? Я говорю: прощай.

— Хорошо, пусть так и будет. Прощай, Генка.

Вот, собственно, и все.

Как удивительно подходит к тебе твой гороскоп, Генка! Как стремительно летишь ты к любви и успехам, ребенок, которому не суждено стать взрослым, и судьба ковровой дорожкой стелется перед тобой. Но когда твой увлекающийся друг, когда этот дурак Березовский определил твои звезды, разве не выглядело все немножко иначе? Возвышенность, нежность, стремительность и победы, как говорили наши предки, на амурном поприще? Разве не влез ты в свой гороскоп, как в готовый костюм размер 52, третий рост? И разве не пришелся тебе он впору, как и миллионам других мужчин?

Но тогда ведь все еще только длилось. Прогулки, музеи, кино, пляжи, байдарка, палатка, гитара… И как знать, может быть, и сегодня все бы осталось по-прежнему, не будь того разговора у раздуваемого ночным ветром костра? Не надо выяснять отношений, тридцатилетний Генка, особенно если сердце подсказывает, что нечего выяснять…

Вот и кончается твое лето. Желтеющим лесом и колкой стерней на полях, звездным августовским дождем.

Но еще не исчерпан до конца этот вторник, это пятнадцатое число… И ничего же не случилось в конце концов. Ну поставлена еще одна точка там, где и без того чернеют пни многоточий. Жизнь-то ведь не кончается?

Надо все-таки ехать в Малино помочь матери по хозяйству: выполоть сорняки и окопать какие-то кустики и деревца, расколоть несколько чурбаков, починить провалившиеся ступеньки.

И пусть холодный синий сумрак, прожженный где-то за лесом закатной полоской, растревожит душу. И многозначительны будут влажные касания сирени, и зов электрички, и запах полыни. И пламя в закопченной трубе самовара тоже о чем-то напомнит тебе.

«Лечите подобное подобным», — советовал великий гомеопат по имени Мефистофель. «Нет никаких лекарств», — утешал бессмертный Стендаль. И оба они с мудрой усмешкой сочувственно следили за тем, как люди не устают бередить собственные раны, ибо мука эта сладостна.

Нет, ни жизнь не кончалась, ни этот зодиакальный день, а жара и духота только усилились. Гена с облегчением нырнул в спасительную тень метро «Маяковская».

«Поскольку монсеньору во всех подробностях известно скандальное дело об ожерелье, я позволю себе в данном отчете опустить процедуру следствия и самого процесса. Вместо этого я остановлюсь на событиях, имевших место в самое последнее время, и на преобладающих в обществе настроениях.

Общественное мнение в Париже по-прежнему настроено далеко не в пользу двора. Но это не означает, что и оправданный парламентом кардинал де Роган оказался свободным от подозрений. Процесс, таким образом, нанес двойной удар престижу королевской и церковной власти.

В оппозиционных правительству кругах отказываются допустить, что Роган был обманут. Его скорее готовы признать виновным, чем одураченным интригой ла Мотт. Невозможно допустить, что, получая любовные письма от королевы, вне зависимости даже от их подлинности, кардинал не попытался бы закрепить или хотя бы проверить свой успех. Постоянно бывая во дворце и встречаясь с королевой, он, конечно, нашел бы способ заговорить с ней о том, что составляло муку и очарование его жизни. Он мог не сомневаться в том, что признания его будут встречены благосклонно. Залогом тому были письма, засушенный в молитвеннике красный розан.