Николай пожал плечами. Он не мог ответить ничего определенного. Никто не предполагал, что от регулятора потребуются скорости большие, чем в ТТЗ. И вполне вероятно, что регулятор «захлебнется» в области высоких скоростей. Во всяком случае, по возвращении в институт Николай немедленно проверит, что можно будет выжать дополнительно…

— Да, — протянул Ильичев. — ТТЗ составляли скучные люди, люди, лишенные воображения. Слишком поздно мы спохватились. Я, признаться, надеялся, что вы подправите нас и предусмотрите запасец.

Николай встряхнул головой.

— Есть выход, Аркадий Сергеевич! — воскликнул он и, не в силах больше сдержаться, рассказал о своей идее.

— Чудесно! Чудесно! — повторял Ильичев, увлеченный его азартом.

Вдруг он отодвинулся от Николая и сказал жестким, злым голосом:

— Какого же чорта вы до сих пор молчали? — Он сжал свою бороду в кулак. — Впрочем, все равно, теперь все пропало. Чтобы оформить новый заказ через Москву, надо месяц, не меньше.

— Неужели вы думаете, что институт остановится перед… — запальчиво начал Николай и запнулся, вспомнив Арсентьева.

— Не думаю, а знаю. Сколько вам надо, чтобы кончить вашу модель?

— Месяца три.

— Вот видите. Добивайте-ка лучше американца.

— Чтобы на вашей доске создателей машины вы записали вместо Корсакова мистера Харкера? Нет, Аркадий Сергеевич, не выйдет. Не выйдет! — повторил Николай, весь словно ощетинившись. — Я в институте добьюсь своего, теперь меня ничто не остановит.

— Ладно, — подумав, сказал Ильичев. — Давайте попробуем. Я ваш союзник.

Уже в машине, по ту сторону заводских ворот, Николай вспомнил про Тамару. Впервые он забыл про нее, и именно тогда, когда она была где-то рядом!

В тот же вечер, оставшись один в лаборатории, Николай испытал регулятор на повышенную скорость. Он старался быть беспристрастным. Трижды снимал он основную характеристику, и трижды кривая отмечала на высоких скоростях недопустимый разброс точек.

— Можно что-нибудь исправить? — спросил он себя. — Нет, не представляю. А все же? Забудь о своем приборе на время. Нет, видно, Александр Константинович был прав: регулятор исчерпывает себя. Каждый самолет имеет свой потолок. Выше себя не прыгнешь.

Он выключил установку. Стоя перед регулятором, презрительно оттопырив верхнюю губу, он обратился к нему с короткой речью:

— Что, брат, не вышло? Молчишь? Дурак я был, что потратил столько времени на тебя. Я знаю, что за тебя кое-кто поборется, но я тебя доконаю. Чтобы ты пролез на машину будущего? Ни за что. Оставим тебя здесь, как памятник наших ошибок.

Следовало обстоятельно подготовиться к завтрашнему сражению с Арсентьевым. Он набросал перечень необходимых материалов для своего регулятора, календарный план, программу испытаний. Закончил в полночь. Поднялся из-за стола, потянулся до хруста в костях. Уходить не хотелось. Словно из далекого путешествия вернулся он в родные места. Вязкое оцепенение последних недель исчезло. Насвистывая, прошелся он вдоль высоких стеклянных шкафов. Ему представлялось, что рядом идет Тамара. Он взял бы ее за руки. Родная, любимая девочка с диковатыми зрачками. В старое время к ногам возлюбленных рыцари слагали драгоценные камни, золото, меха. Нелепые и смешные рыцари. Вот оно истинное богатство — смотри, Тамара!

На полках, теряясь в полутьме, рядами выстроилась армия приборов. Верные друзья, они приветствовали его возвращение, празднично поблескивая радужными переливами призм, воинственным сверканием латунных клемм, винтов, благородными бликами полированных футляров.

Как в настоящей армии, здесь были передовые отряды разведчиков — безответные работяги в потрепанных, расцарапанных коробках: простые амперметры, омметры, логометры, магазины сопротивлений, мосты, — они первыми вступали в бой, прощупывали, уточняли обстановку. Потом им на помощь спешили точные миллиамперметры, осциллографы, электрометры. И уже в разгаре сражения поднимались с атласных подушек важные, высшего класса точности гальванометры, фотометры, эталоны, потенциометры.

Если бы ты знала, Тамара, про увлекательную романтику каждодневных битв, разыгрывающихся в тиши лабораторий! А сколько поэзии таилось в метком и красочном техническом языке! Стоило только вслушаться в причудливые сочетания слов — шлейф осциллографа, каскад усиления или следящая система, коронный разряд, ливни электронов… — Из таких слов слагаются: поэмы!.

И если бы перевести сейчас на этот высокий язык его мысли, они, примерно, звучали бы так:

«…Одну строку в этой поэме должен написать я. И вовсе не для того, чтобы оправдаться перед тобою или завоевать твою любовь. Может быть, нам не суждено встретиться больше. Мне просто хочется, чтобы мы с тобою с каждым днем становились счастливее…»

На белом листе бумаги методично, один за другим выстраивались шалашики. Ровный строй лагерных палаток, скучный и однообразный. Карандаш чертил их, не допуская никаких отступлений. С каждой фразой Николая на бумаге прибавлялся новый шалашик.

Знакомая и, в сущности, безобидная привычка Арсентьева сейчас мешала сосредоточиться.

«Хоть бы придумал что-нибудь другое», — раздраженно подумалось Николаю.

Когда он кончил говорить, Арсентьев аккуратно подвел тоненькую черту под шеренгой шалашиков.

— Во-первых, я не могу принять на себя решение, — начал он ровным голосом, — столь серьезного вопроса, имеющего скорее административный, чем технический, характер и выходящего поэтому за пределы моей компетенции. — Карандаш поставил римскую цифру I, обвел ее скобкой и передвинулся на строчку ниже.

— Во-вторых, мнение мое, предварительное, повторяю — предварительное, складывается так: «А» — ТТЗ выполнено. Подождите, — карандаш предупредительно приподнялся, — возможно, это для вас является моментом формальным, но ведь и его надо учитывать; «Б» — ваше предложение представляет самостоятельную тему, со всеми последствиями относительно средств и времени, и «В» — я до сих пор имел основание надеяться, что вы стремитесь вернуться к вашей прежней теме. Поэтому я предполагал оставшиеся мелочи поручить Анне Тимофеевне и Песецкому, а вам буквально с завтрашнего дня дать возможность продолжать работу с Родиным.

Он приподнял веки и, отечески улыбаясь, напомнил.

— Я-то ведь попрежнему беспокоюсь за вашу диссертацию. Вам давно, давно пора, — смотрите, Агарков обгоняет вас.

Николай недоумевал: «Что это он — в самом деле заботится или угрожает?»

Поблагодарив Арсентьева, он напомнил, что если институт не решится отказаться от американского образца, то подведет весь коллектив Ильичева.

— Ильичев также сторонник нового варианта.

— Каждый должен, прежде всего, заботиться о чести своего коллектива. Взявшись сгоряча за вашу модель, мы можем опозорить институт.

— Леонид Сергеевич, почему вы не верите, что мы оправимся с ней? Ведь вы смотрели мои наброски и не нашли никаких принципиальных возражений.

Тень снисходительной улыбки пробежала по лицу Арсентьева.

— Вы желаете знать, почему я не верю? Пожалуйста! Фирма Сперфи существует пятьдесят лет, это превосходная фирма, вы пользовались ее приборами и могли убедиться. Она не могла создать до сих пор совершенный регулятор высоких скоростей. Фирмы с мировым именем «Д. Е.», «Е. С.» безуспешно бьются над этим вопросом последние годы. Будьте уверены, они не так-то просто уступают рынок своим конкурентам. Что, вы думаете, там в лабораториях сидят идиоты? Вы недооцениваете наших противников, Я знаю сам, что в теории мы во многом идем впереди. Но техника приборостроения… — Арсентьев огорченно пожал плечами. — Я ученый и считаю себя обязанным смотреть на вещи объективно.

— Леонид Сергеевич, если бы даже и существовали на свете объективные ученые, то я не хотел бы быть в их числе. Я пристрастен к нашей науке. Я объясняю ваше неверие…

— Преклонением, — тонко усмехнулся Арсентьев. — Чрезвычайно ходкий термин.

— Нет, это причина, а следствие хуже — беспринципность. Вас беспокоит только то, что, признавая негодность изготовленного регулятора, вы ставите под сомнение свой авторитет начальника отдела.