Николай устало отмахнулся.

— А, бог с ним!

Агарков доверительно рассмеялся.

— Вы знаете, в институте уже ходит загадка: чем американский дипломат отличается от Полякова? — тем, что первый вмешивается в дела чужих государств, а второй не вмешивается даже в дела института.

Николай не утерпел.

— Что вы балагурите теперь, а на совещании молчали?

— Да очень просто, бесхитростная душа, — действие равно противодействию. У Арсентьева воспаленное самолюбие, и он член ученого совета, у меня через два месяца защита диссертации, а ваше предложение по-настоящему талантливо, — вот и молчал.

Николай остановился, выдернул руку и, склонив голову набок, обмерил Агаркова сверху донизу оценивающим взглядом.

— Я вас могу представить себе кандидатом, даже доктором, но ученым — да еще советским — никак!

Узнав о совещании у Полякова, Марков решительно вмешался, круто повернув результаты в пользу Корсакова.

Работа включалась в план опытных исследований, получала все официальные права к шла независимо от заказа, работу над которым теперь возглавлял Агарков.

Николай почувствовал себя твердо на ногах и после недолгого совета с Юрой принял решение — закончить регулятор к первому августа. Они предъявят его государственной комиссии, и тогда будет видно, чья модель лучше!

Семен Родин застал Николая спящим. Он разбудил приятеля.

— Ну, выкладывай, — строго сказал Семен.

Николай послушно рассказал о последних событиях. У Семена вспотели очки, он снял их, чтобы протереть стекла, и, близоруко моргая, спросил:

— Что же ты теперь будешь делать, горячая ты голова?

— Что сказал, то и — буду.

Семен надел очки и с интересом посмотрел на товарища.

— Безумство храбрых. Ты серьезно намерен взяться в одиночку за прибор?

— Да.

— И уложиться в срок?

— Попробую.

— Эгоист. Ты жаждешь прославиться.

— Я меньше всего помышлял об этом.

Они помолчали.

— Послушай, Николай, а диссертация, значит, по боку?

Николай вспомнил Агаркова, кулаки его сжались.

— А ты предлагаешь мне вступить в сделку с совестью ради славы кандидата?..

— Ну, ну, успокойся. Я, конечно, не иду ни в какое сравнение с Ильичевым, но все же ты подводишь меня. И крепко. Я так построил нашу работу, чтобы оставить тебе ряд вопросов. Арсентьев предупредил меня, что ты с завтрашнего дня вернешься. Как раз из твоей области — помнишь, у нас не сходились данные… — Загоревшись, он стал вводить Николая в курс своих дел. Обняв колени и вглядываясь в стеганый узор одеяла, Николай вызывал в памяти полузабытые формулы и даже кое о чем порасспросил Семена, но, встретив его настороженно-лукавый взгляд, словно обжегся.

«Эге, да ты хитер, брат, — подумал он с неприязнью, — думаешь, расставил мне западню?»

— Есть такая старая сказочка, про колобок, — расхохотался Николай, — я от бабушки ушел и от дедушки ушел, а от тебя, серого волка, подавно уйду.

Семен даже не улыбнулся.

— Из истории известно, что самонадеянный колобок все же попался лисе в пасть. Поэтому я тебе советую — займись пока диссертацией. Время докажет твою правоту. Успех Ильичева возродит прибор. Как говорят: мало родиться великим, надо родиться во-время.

— Ловко. Сперва я подожду машину, потом машина меня. Удобно, нечего сказать.

— Любой поступок следует рассматривать с точки зрения максимума своей отдачи. Ты гораздо больше сможешь сделать, заканчивая нашу тему, чем ковыряясь в одиночку над этим прибором.

Николай зевнул.

— Меня не переубедишь. И оставь, пожалуйста, свой назидательный тон, а то получается второе, дополненное очками, издание Арсентьева.

Семен надулся, отошел к этажерке, стал перебирать книги; разговор долго не клеился.

— Что у тебя за перемена знака в отношении к Леониду Сергеевичу? — спросил Семен, не утерпев. — Ведь он, по сути, желает тебе только добра, даже если он насильно тянет тебя туда, где, ему кажется, лежит твое призвание.

Николай посуровел; медленно, с натугой выговаривая каждое слово, сказал:

— Арсентьев добрый, как же! От его доброты я чуть не задохнулся. Вот к американцам он добрый, это точно.

— В этом ты как будто прав — надо подумать. Но мне кажется, что в тебе играет нездоровое авторское самолюбие. Как так, мою модель не признают! Вот ты и лезешь на стенку.

— Чего же тут нездорового? Так и надо. Грош цена тому изобретателю, который только придумывает.

— Все-таки я не понимаю, при чем тут Арсентьев? Предположим, речь шла бы не о регуляторе Харкера, а о регуляторе какого-нибудь Петрова из Свердловского политехнического института. Тогда как?

— Тогда Арсентьев не рекомендовал бы мне его, а наоборот, заставил бы сто раз проверить, пересмотреть, отыскал бы в нем уйму недостатков. «Если Петров из Свердловска может, то чем мы хуже его?» — рассуждал бы наш почтенный воспитатель. Вот почему меня и бесит Арсентьев. Он прекрасный специалист и, может быть, действительно по-своему заботится обо мне, но он превратил меня в умиленного слепого щенка. Жаться к ногам хозяина и хлебать теплую бурду из заморских подачек? — Николай шумно передохнул, успокаивая себя. — Поэтому все его положительные качества обращаются против него. Какой бы большой плюс ни умножить на минус, будет минус. Мы выбрали себе плохого учителя, Семен.

В спорах своих они часто отвлекались, забывали главный повод, и всякий раз Николаи спохватывался первый.

— Да, я виноват перед Песецким, Анной Тимофеевной, Ильичевым, но больше всех перед заводом в том, что польстился на заморскую дешевку, обрадовался легкому пути. Машина должна выйти с наивысшей скоростью. Ради одного лишнего процента скорости я готов пожертвовать чем угодно. Все оправдается. Ты представляешь себе, какие возможности открывает каждый лишний процент?!

Он силой усадил Семена к столу и, загибая пальцы, перечислял ему эти возможности, потом вытащил из кармана пиджака потрепанную на сгибах бумажку.

— Вот, смотри. — Он развернул и расправил вырезанную из журнала фотографию, — Мистер Харкер, заведующий лабораторией фирмы «Сперфи». Наши советские ученые уже заставили харкеров изучать русский язык и рыться в наших журналах, и я вовсе не желаю быть печальным исключением; пусть они ищут там и мои статьи, пусть они копируют мой регулятор и бродят по моим следам. Помнишь у Маяковского:

В зеленом свете луны причудливо изгибались завитки папиросного дыма. Маленькая комната расширилась, стены запрятались в темноте, корешки книг на полках заиграли новыми, необычайными цветами. Серебряное стало голубым, коричневое — багряным, желтое — розовым, все приобрело глубину, мерцали стеклянные грани чернильницы, стопки бумаг на столе отсвечивали, как куски зеленоватого льда.

Как странно все меняется в жизни! Наступает какой-то момент, неуловимый поворот — и старые друзья расходятся по разным дорогам. А какая из них правильная? Николай распахнул окно, сел на подоконник. Свежий ночной ветер трепал волосы. В мглистой дали пустынной улицы мелькали синие вспышки дуги последнего трамвая. Где-то неподалеку заплакал ребенок — и снова тишина.

В сущности, Семен замечательный парень. Он отдает все свои силы работе и стремится к тому же, что и Николай. Значит, дело в путях. Можно итти вперед разными путями? Разве самый верный путь — это самый короткий? Пожалуй, да, если только в понятие «короткий» вложить и расстояние, и время, и затраты, и будущее. Вот, например, строя линию передачи, выбирают прямую трассу, хотя бывает, что быстрее и легче и дешевле обойти какое-нибудь болото стороной, но зато в будущем потери электроэнергии съедят всю мнимую выгоду такого обхода. А иногда надо обойти болото, чтобы опора стояла надежно, на твердом грунте. Какой путь верен?