— Это верно: дырок много, а вылезть ему некуда.

Потом зло обернулся к Гайде и добавил:

— В будни незаметней и легче жечь.

Гайда внезапно улыбнулся и подтвердил:

— Я тоже так думаю… Да…

Смолин вопросительно посмотрел на следователя, но обратился к Белуджеву:

— А что вы скажете об Евлампии Кузьмиче?

— И этот не жег. Весь день у меня на глазах был.

— Ну, а человек он каков?

Белуджев помолчал, постучал пальцами по коленям, поднял серые сухие глаза на Смолина:

— Гусак. Сердце маленькое, а печенка большая.

— Это как?

— Злой он, вот как. На славу злой. Всегда в его глазах огни тлеют и коптят много. Это беда, когда злой человек славу любит.

— А нам говорили: смел и прям. Да и дружите вы с ним, не так ли?

— Дружу? Слово не то. Сосуществую я с ним. Вот Сергей, тот со всеми в ладу. А я к нему, к Милоградову, тянусь. И вышло: все вместе.

— Так что же он все-таки за человек, Ирушкин?

— Как вам сказать? — после долгой паузы ответил Белуджев. — В старое время такой открыто копил бы деньгу, точил язык о сплетни. Жил бы, где лисой, где волком. Нынче трудно таким. Прямо нельзя, в обход идут. Он и взял такую дорожку к славе: видимость критики.

Белуджев усмехнулся и добавил:

— Критика у нас еще не всегда безопасна. Евлампий знает, потому он за критику без потерь, за критику с визой начальства. Вы вот стенгазетки наши поглядите.

— А что? Прав Белуджев… — снова вмешался в разговор Гайда. — Я смотрел. Дворники и сторожа высмеиваются превосходно. Злая сатира. Да, злая… А самое смешное в ней — автор. Так, кажется…

Белуджев благодарно взглянул на Гайду, спокойно сказал:

— Думаете, он всюду козни видит? Вовсе нет! Это он бдительность свою показывает, модно считает… А так, что ж — работник он, и верно, неплохой. Считать умеет.

— Человек-кремень, — уважительно отозвался Гайда о Белуджеве, когда тот ушел.

— Не вижу пока, — возразил Каракозов.

— В кремне огня не видать…

На следующий день Смолин вызвал на повторные допросы Карасика и Можай-Можаровского. Капитан и Каракозов просмотрели к этому времени принесенные майором протоколы первичных допросов. Майор снял их на базе в первый час пожара.

Порфирий Карасик вошел в кабинет обеспокоенный. Он снова долго обдумывал каждый ответ, мялся и все бубнил:

— Человек я маленький, шкурка на мне тоненькая…

Гайда, наконец, не выдержал, сказал:

— Иной тем подсидит, что ловко смолчит… Да…

— А что мне в чужой рубашке блох искать? — взъерошился старик. — Отпустите меня, ради бога.

— Вы с друзьями первые заметили огонь, Порфирий Никитич, — сухо сказал Смолин. — Где появилось пламя?

Тогда старик махнул рукой, будто шел на отчаянное дело, сказал, глядя себе под ноги.

— Конторка занялась у Милоградова первая. А больше ничего не знаю!

Потом он добавил, что хоть и ничего не знает, но, видать, тут не без греха. А кто согрешил — неизвестно.. А был на базе только один Сергей Мефодьевич. Но он, Карасик, — боже упаси! — ничего худого о нем не говорит, а только то говорит, что было.

— Подал ручку, да подставил ножку! — усмехнулся Гайда, когда Карасик, облегченно вздохнув, выбрался в коридор.

Можай-Можаровский, наоборот, явился в бодром настроении, и Смолин с удивлением увидел, что этот совсем мрачный на вид человек умеет шутить.

— Как поживаете? — бесцветно спросил Каракозов.

— Все в одной шкуре, — улыбнулся заведующий. — Какая у меня сейчас жизнь?

Следователей не могло обмануть это внешнее спокойствие, даже некоторая развязность Можай-Можаровского. Не раз и не десять встречались следователи с характерами и судьбами людей на допросах. И именно в это время, время наибольшего напряжения души, люди так или иначе раскрывают себя, как бы ни высок был артистический талант некоторых из них.

Гайда видел, что Можай-Можаровский, непринужденно сидя на стуле, то и дело меняет позу, что углы губ у него подергиваются, а на лбу выступает испарина, которую он не успевает вытирать большим, как наволочка, платком.

Внезапно Можай-Можаровский стал подчеркнуто серьезен, то и дело взглядывал на часы, всем своим видом говоря, что он торопится и ему не хотелось бы терять времени на пустяки.

Конечно, его подчеркнутое достоинство, улыбки, которые превращались в гримасы, настороженный взгляд выдавали тревогу. Для того, чтобы понимать это, не надо быть ни следователем, ни психологом.

Гайду и Смолина занимал другой вопрос: что беспокоит заведующего?

— Я подумал, — сказал Можай-Можаровский, — и решил: поджег Милоградов. Некому больше.

Заведующий встал и теперь высился посреди комнаты, подавая каждое слово, как на лопате. Виделось, что он обдумал все, принял решение и теперь уже будет стоять на своем.

— Зачем Милоградову жечь базу? — спросил Смолин. — Комиссия сообщила: документы кладовщиков оказались в полном порядке.

Можай-Можаровский усмехнулся:

— У меня на базе только так.

— Ну, тогда для чего жечь?

— А это уж ваше дело разобраться. Но жег Милоградов. А кто еще?

Каракозов передал Можай-Можаровскому акт, составленный экспертами пожарной охраны. Это было заключение специалистов, исследовавших пепел, принесенный Каракозовым с пожарища.

Прочитав заключение, заведующий побледнел, как снятое молоко, и пожал плечами:

— Не может того быть…

Уходя, Можай-Можаровский сказал с тупым отчаянием:

— Милоградов зажег. Ему и ответ нести.

Смолин проводил взглядом заведующего и повернулся к Гайде:

— Кажется, Гете сказал о таких людях: «Жаль, что природа сотворила из тебя только одного человека; материала хватило бы и на достойного человека и на мошенника».

— О чем ты? — поинтересовался Каракозов.

— Есть у нас такие люди: свой волос им дороже чужой головы. Откуда они?

— Из той же земли сделаны, — усмехнулся Гайда.

— Ну, что ж, вероятно, надо окончить допросы? — справился Каракозов. — Побываем на базе еще раз и все.

— Надо поговорить с Ирушкиным… Да… Надо… — неожиданно предложил Гайда. — Не помешает.

И они еще раз встретились с Ирушкиным. На этот раз он держался не так уверенно, хотя по-прежнему вел себя спокойно и грубовато шутил. Умные рысьи глаза счетовода медленно переползали с человека на человека, и Смолин мог поклясться, что в этих глазах чадно горит огонек.

Вероятно, Можай-Можаровский успел сказать Ирушкину о своем разговоре в милиции и о заключении экспертов. Счетовод посматривал на следователей и молча курил. Потом он сказал внезапно:

— Все мы — адамы. У всех грехи.

— Ну, и что?

— Смотри, не ошибись. Не упусти, кого надо.

— Хорошо.

— А теперь я пойду. Мое дело — предупредить. Могу идти?

Утром Каракозов и Смолин приехали на базу. Их сопровождал Можай-Можаровский. В эти минуты он напоминал высокое старое дерево, надломленное грозой.

Пройдя за ворота, Каракозов остановился, несколько секунд разглядывал землю и, наконец, покачал головой.

— Что, Евгений Степаныч?

— Здесь, возле бревна, мы нашли очки. Как видишь, тут нет следов огня.

Смолин вопросительно взглянул на майора.

— Воскресенье было солнечным жарким днем. В жизни, Александр Романыч, встречается всякое. Возьми те же очки, возьми линзы, оптические инструменты, вогнутые зеркала, наконец, наполненные водой стеклянные шары. Любой из этих предметов может служить зажигательным стеклом. Оно соберет солнечные лучи и сосредоточит их в одном месте. Окажись это место подходящим материалом — и вспыхнет. Но очки Милоградова тут не при чем…

Все прошли дальше.

— Не хранили вы хлопка или древесного угля на базе? — спросил Каракозов у заведующего.

— А зачем они нам?

— Не знаю. Затем же, зачем и бензол.

— Не хранили.

— Видите ли, древесный уголь способен сгущать в своих порах газы, пары и влагу. Процесс этот связан с выделением тепла. Бывали случаи — такой уголь самовоспламенялся. То же случается и с хлопком.