— Алеша.

— Я вижу, Алексей, ты не поверил мне?

Солдат в смущении молчит. Поборов робость, признается:

— Не поверил, товарищ старшина. Как можно узнать, что там — дивизион? А может, вовсе никого нет?

Смолин нежно и печально оглядывает славного мальчишку, пришедшего на войну, небось, со школьной скамьи, пожимает плечами.

— А разве не видно?

— Нет.

— Мы подошли сюда ночью, незадолго до света, Алеша. В такую пору деревня спит глубоко, должна спать. Но ведь не спала, сам заметил, чай. Лаяли собаки, ржали лошади, шумели моторы машин. Значит, немцы. Они появились в селе совсем недавно. Почему? Видишь ли, псы брешут по-разному. Это — свой, особый язык, и за ним интересно понаблюдать, коли есть время. Собаки голосили исступленно: для них «гости» были чужие люди, к которым они не успели привыкнуть. Несколько раз сюда доносился визг дворняжек: немцы просто били надоевших им псов.

Варакушкин сконфуженно качает головой.

— Теперь и сам вспоминаю, товарищ старшина: до самой зорьки в трех или четырех домах горел свет, и еще больше были видны отблески костров. Только я думал: местные жители жгут. А еще из труб вылетали искры. Там, наверное, и вправду немцы. Но почему ж — артдивизион? Ни одной пушки не видно.

— Это посложней загадка, однако и к ней есть ключ. Ты заметил пламя, а больше ничего не увидел. Искры и дым летели не от костров, Алеша. И не из сельских труб. Это топились полевые воинские кухни... Вот те и раз! Как же «непонятно»? Ты обязан знать, что дым кухонь ниже и слабее дыма костров. Старослужащим известно: одна такая кухня кормит роту, или эскадрон, или батарею...

Смолин замолкает и прислушивается. Где-то, за ближними домами деревни, раздается треск мотора.

Старшина приподнимает голову над краем ямы и вглядывается в околицу. Вскоре видит, как оттуда на дорогу выезжает мотоциклист.

Через минуту немец проносится мимо ямы, в которой плашмя лежат разведчики.

Проходят считанные секунды, и он исчезает за выступом рощи.

Варакушкин вздыхает.

— Ушел. А хорошо бы его, черта, ссадить с седла... Сам в руки лез...

— Не нужен он нам, да и ни к чему это, — сухо возражает старшина.

— Вы хотели — об артдивизионе... — напоминает солдат.

— Да, так вот... Надо было решить, кто в деревне: пехота, кавалерия, пушкари? Я пришел к выводу: пушкари.

Ты заметил — мы остановились на большой поляне, вблизи опушки. Незадолго до нас там стояли немцы, Ветер даже не успел размести остатки костров. Они еще теплы.

По площади вытоптанной травы, по числу костров видно: стояло около батальона солдат. Но это был не батальон, не пехота. Отдыхали артиллеристы. Нет, я не нашел ни письма, ни обрывка документа, из которых можно сделать такой вывод. Дело в другом.

Разгадка — в отпечатках, оставленных врагом. Это были, разумеется, немцы, а не испанцы, не итальянцы, не бельгийцы. Достаточно взглянуть на клочки газет, на пачки из-под сигарет. Да и без бумажек понятно. Германские сапоги имеют свою отличку: на каблуках — подковки, на подошвах — шипы. Ступня у сапог широкая, а носок круглый.

Разобравшись во всем этом, надо было решить — та ли это часть, которая находится сейчас в деревне, и что за часть?

Я проверил: следы ведут в деревню. Немцы сначала остановились здесь, а потом, наверно, послали квартирьеров в село и перебрались туда.

Я достаточно долго рассматривал оттиски колес и подков. Это был, несомненно, дивизион артиллерии. Следы простых военных повозок и следы пушек и зарядных ящиков имеют небольшую разницу. У первых они уже. Чем больше калибр орудия, тем шире стоят колеса и тем внушительней обод.

— Вы ж глядели на землю почти в темноте, Александр Романович. Так и ошибиться недолго.

— Можно и просчитаться, конечно. Но я перепроверил себя. Разные следы оставляют не только колеса, но и сами кони. Артиллерийская лошадь тянет большой груз — ее подковы шире и больше, чем у коня кавалериста. Да и форма подков неодинакова: у орудийного коня они покруглее, поразмашистей.

Вот теперь тебе тоже, небось, все ясно: в деревне артиллеристы, а дым от трех полевых кухонь говорит: три батареи. Значит, дивизион.

Варакушкин вздыхает, огорченно качает головой.

— Все-таки не веришь? — удивляется Смолин.

— Нет, отчего же... Верно объяснили. А я, товарищ старшина, так никогда не смогу, конечно...

— Сможешь. Должен суметь. А не то убьют, Алеша. Война...

Быстро кончается хмурый осенний день. Как только темнеет, Смолин высылает дозоры, а затем вся разведка снимается с бивака.

Задолго до рассвета взвод выходит в заданный квадрат.

Место это вполне подходит для засады. Лес глубокой дугой охватывает ровную поляну, через которую бежит грунтовая, но достаточно гладкая дорога. Рядом с опушкой протекает ручей, перекрытый узким мостом.

В десятке верст отсюда, в уцелевшем доме отдыха, разместилась ставка немецкого корпуса. Дорога, к которой вышли разведчики, одна из трех, по которым штаб поддерживает связь с частями на передовой. Здесь можно захватить крупную птицу, какого-нибудь важного курьера с планшетом, набитым документами. Ради этого стоило пробиваться через линию фронта, рисковать головой.

Подходы к мосту хорошо просматриваются из леса. Немцам, попавшим на лужайку, трудно будет уйти из-под огня засады. К тому же — у взвода превосходные пути отхода на юг по лесной чаще.

Весь день ушел на подготовку к операции. Наблюдатели, выделенные Намоконовым, устроились в кронах деревьев, старательно замаскировались. Остальные бойцы группы обеспечения окопались за крупными камнями и кустами по всему полукругу опушки. Если засаду обнаружат и придется вести огневой бой, разведка сумеет постоять за себя. Оба ручных пулемета — у моста: здесь, по замыслу Смолина, должны произойти главные события.

Дорога, против ожидания, оказалась далеко не оживленной. Возможно, это объяснялось некоторым затишьем на фронте, а может, и тем обстоятельством, что на Северо-Западе, на коммуникациях немцев, действовали отряды партизан, сильно осложнявших передвижения врага.

За день через мост прошли на юг небольшой обоз и взвод пехоты. Несколько раз в обоих направлениях проехали телеги, на которых болтали и лузгали семечки солдаты в довольно помятом обмундировании. Это была мелкая сошка, не стоило палить из пушки по воробьям.

Разведка продолжала выжидать и не спускала глаз с дороги.'

Смолин с удовлетворением, даже с гордостью убеждался: здесь, под носом у врага, люди держат себя спокойно и хладнокровно, даже молодые бойцы ничем не выдавали своего напряжения и вполне естественной робости.

Несмотря на то, что план засады был обсужден до мелочей еще там, «дома», Смолин в середине ночи собрал командиров групп.

Глубокая засада сильно отличается от налетов на передовой. Там боевые порядки противников сближены, и у разведчиков всегда есть возможность, выполнив задачу, вернуться к своим. Здесь не то. До своих далеко.

Взводный дал возможность всем высказать мнение.

Швед молчал несколько секунд, взвешивая возможности, и предложил:

— Разрушить мост. Снять настил. Пока будут чинить, устроим головомойку.

Намоконов возразил:

— Однако, плохо. А вдруг — рота, батальон? И дело не сделаем, и сами не уйдем.

Был забракован также план захвата пленных с помощью завалов, замаскированных ям и канав поперек дороги. По тем же причинам.

Тогда Андрей Горкин достал из вещевого мешка моток электрического провода, взвесил его на руке, передал взводному.

— Это понадежней будет, Александр Романович. Провод можно быстро надеть, или напротив, снять, если появится какой-нибудь плюгавый обозник.

Все поддержали отделенного.

В тихой темноте Кунах и Варакушкин осторожно вбили по краям дороги два кола с рогульками, на которые удобно было набросить петли провода.

Перед самым утром, еще раз предупредив наблюдателей на деревьях о сигналах, Смолин ушел к мосту.

Не успел он еще как следует замаскироваться в придорожном кювете, как раздался условный сигнал — крик сороки. Кто-то двигался с севера на юг, в сторону фронта.