— Летучая мышь съела? — догадывается кто-то.

— Она.

— Глазища у нее, надо полагать, острые...

— Нет, никудышные. Маленькие. Слепенькие.

Варакушкин пожимает плечами.

— Ночь темная, и жук темный. Как мышь видит?

— Она и не видит почти. Слышит.

Смолин набивает трубку махоркой, удобнее устраивается на жестких нарах.

— Человеку кажется: и волк и паук, и рыба — все живое — и видит, и слышит жизнь, как мы, люди. Нет. У них свой, не наш мир.

Иван Максимович Катенев, старый солдат, егерь мирного времени, согласно кивает головой.

— Верно подмечено.

— Возьмем звуки, — продолжает рассказ Смолин. — В жизни их великое множество, да мы-то знаем не все. Есть особые свистки для собак. Дуешь, а ничего не слышно. Но пес мчится к тебе во все ноги.. Выходит, ухватил сигнал.

— Слыхивал. Ультразвуковые свистки, — подтверждает Катенев.

— Они самые.

С блиндажного потолка на головы солдат сыплется песок. Смолин замолкает, прислушивается.

Варакушкин ворчит:

— И чего ему не сидится, немцу? Такой дождина, а он из пушек палит, дьявол. От страха, что ли?.. Продолжайте, Александр Романович.

— Не скучно? — осведомляется Смолин.

Кунах отрицательно крутит головой.

— На войне мирные слова — первое удовольствие.

— Ну, коли так — ладно. Комара знаете?

Все ухмыляются: еще бы не знать эту пакость!

Смолин тоже усмехается, почесывая шею, до сих пор не отошедшую от укусов.

— А ведь тоже — жизнь, своя, особая. Слух не наш, совсем иной. И свидания комары по-своему назначают, весьма толково.

— Депеши шлют, — иронизирует Мгеладзе. — По радио в любви клянутся.

Смолин смеется.

— Почти угадал, Шота. Комарихи на лету посылают вперед волнишки. Мужчина-комар имеет антенну и принимает сигналы дам.

Все ухмыляются, покачивают головами.

— Мне теперь легче будет, когда они меня жрать станут, — сообщает грузин.

Варакушкин напоминает:

— Вы о летучей мыши хотели...

— Вот теперь можно и о ней. Все знают — мышь летает быстро и точно, даже в июне, с мышатами.

— С мышатами?

— С мышатами. Прилепятся они к соска́м, вкогтятся в мамкин мех и полетывают в теплоте и в темноте.

— Как же так? — сомневается Варакушкин. — Глазишки у мыши, вы говорите, совсем слабенькие. Отчего ж не стукается в ночи о трубы, ветки, провода?

— Оттого и не бьется, что радар есть. Летит — и через малые доли секунды отправляет вперед ультразвуковые волны. А в перерывы между сигналами ловит их отражения от предметов, «слышит» препятствия и успевает обойти их.

Горкин вздыхает.

— В жизни столько тайн и загадок, так много неведомых красок и звуков! Господи, хоть бы дожить до победы, покопаться в природе... Кто знает, доживем ли? Я вот о чем иногда, думаю. Убьют меня или помру я после войны — и минут многие тысячи лет. И снова приду я в этот мир, может, птицей, может, деревом, а на земле — новые люди, иные поколения. Но все равно — над ними синь неба и тьма неба ночью. И тоже будут целовать девчонок, и станет сиять им на севере яркая Полярная Звезда.

Смолин весело глядит на своего отделенного и заслоняет губы ладонью, чтоб не обидеть товарища усмешкой.

Но Горкин все-таки замечает ее.

— Что такое, старшина?

— Ты полагаешь, Андрей, эту звезду к небу навек привинтили?

Сержант пожимает плечами.

— Не пойму, о чем речь...

— Полярная Звезда честно служит нам службу, показывая север. Но ведь она медленно и неприметно передвигается. Полторы тысячи лет поработает еще за компас — и уйдет. А в десятитысячном году вместо нее будет показывать север звезда Денеб, главная в созвездии Лебедя. И опять не навечно. Через тринадцать тысяч шестьсот лет после нас станет полярной одна из самых ярких звезд нашего неба — Вега. Впрочем, ей это не в новинку. За тринадцать тысяч лет до нас она уже была на этом месте.

— Нам теперь не о звездах думать надо бы, а о «мессерах», — ворчит Кунах. — Летают стервы, как молнии.

Смолину не хочется возвращаться к войне, к ее моторам и грохоту, к ее смертям и ранам. И он старается отклонить разговор в прежнее, мирное русло.

— Где же — как молнии? Ворона — и та быстрее по воздуху носится.

— Хм-м, — вступает в разговор Намоконов. — Не лучшая шутка, однако.

— И не шутка вовсе. Конечно, не о прямой скорости речь. Птице никак не угнаться за истребителем. Но если расстояние, что пролетают «мессер», пернатые и насекомые за одно время, сравнить с длиной их тел, вот тогда можно очень удивиться. Стриж, допустим, мчится впятеро быстрей истребителя. Маленькая пичуга успевает за час одолеть расстояние почти в девять тысяч раз большее, чем длина ее тельца. Еще резвее движется шмель.

— Как же у них получается? — недоумевает Горкин. — Летят-то, вроде бы, тихо.

— Как? Тельце легкое, крылья большие. И машут ими непостижимо быстро. Тот же комар четыреста, а то и пятьсот, даже шестьсот раз в секунду крылышками действует. А пропеллер лишь тридцать раз оборачивается за тот миг.

— Хорошо вы все это знаете, товарищ старшина, — искренне хвалит Варакушкин. — Не иначе до войны учителем были.

— Нет, Алеша. Я книги любил читать. И про птиц, и про звезды, и про рыб.

— Ушицы бы теперь похлебать! — мечтает Горкин. — Превосходная рыбка у нас в Донце водится!

— В Донце! — сдерживает улыбку старшина. — Кончим войну — поедем на юг Урала. Там — рыбка!

Волжанин Кунах не может скрыть иронии:

— Какая-такая там, в ваших лужах, рыбка?

— Лужи! Скажет тоже! Только во сне могут присниться озера, подобные нашим! Ах, господи! Залезешь, бывало, на скалу да поглядишь вниз: то оно синее, то голубое, а то зеленое. А спустись к воде — и увидишь все до дна, и сидят на донном песке валуны из мрамора и гранита. А по закоулкам озерным бродят длинномордые щуки, — красота необыкновенная. Метр длины, пуд веса.

Кунах откровенно смеется.

— Зазнаешься, волжанин! — сердится Смолин. — Встречали и поболее щук: и на два, и на три пуда. А сиг, карп, лещ! Ты, небось, лишь в книгах о них читал!

Макар опять ухмыляется и не отвечает.

Зато включается в разговор Мгеладзе. Он крутит свои усишки и заявляет с полной уверенностью:

— Зачем спорить? Пустой крик. Черноморский бычок и скумбрия, старшина! Это — рыба!

— Эка хватил! — морщится Кунах. — В твоем бычке — ладонь росту, да и та — две трети голова!

— Голова — невредная штука, — сверкает глазами южанин. — Ее многим не хватает, товарищ ефрейтор!

Кунаху лень отбиваться — и он молчит.

Но Шота уже разошелся — и его не удержать.

— Нет, ты никогда не был в Грузии, — торжественно восклицает он, — и ты не знаешь моря, и бешенства цветов, и деревьев, ты не знаешь, когда приходит весна! Ты — темная личность, и мне жалко тебя, Макар!

...А дождь льет и льет, и никто во вселенной не знает, когда наконец прекратится эта вакханалия озверевшей воды.

Сырые шинели не просыхают на солдатах, и один этот запах, кислый дух прелого сукна, способен свести с ума, вызвать перебои сердца.

Смолин внимательно осматривает бойцов, вздыхает, негромко приказывает:

— Выходи строиться!

Все с удивлением смотрят на взводного: «Какой еще строй в такую погоду?!»

Солдаты спускаются с нар и хлюпают к выходу.

Дождь хлещет по лицам, по черным от влаги плащ-палаткам, по облинявшим кирзовым сапогам.

— Что такое? Куда идем? — шепотом справляется Мгеладзе у Горкина.

— Ничего особенного, — отвечает отделенный. — Учиться идем. Чем лучше воевать будем, тем скорей война кончится.

Андрей разводит короткие руки и пожимает плечами, всем своим видом показывая, что ему, как и всем, несладко под этим проливным дождем.

— Надо — так надо, Шота, чтоб черти на том свете с Гитлера не слезали!

Из чащи на просеку выскочил заяц, заковылял по белотропу, — и вдруг замер, будто его к пеньку гвоздями приколотили.