— О чем ты, сын мой? — как можно терпеливее и вежливее спрашивал отец Иоанн, хотя наперед был убежден, что Уварин зубоскалит.

— А вот о чем, — с напускной суровостью посматривал Тихон на пастыря, — вот о чем... У черта нема жинки, а дети родятся. Это как же получается?

И, не дожидаясь ответа, хохотал во все свое узкое горло.

— Не по грехам нашим бог милостив, — грустно говорил отец Иоанн, покидая землянку Уварина. И смешно грозился, оборачиваясь: — Несть во аде покаяния!

На всех «штабных совещаниях», особенно когда разгорались споры, священник занимал сторону Миробицкого, так как чувствовал, в этом молодом офицере твердость и даже некоторый фанатизм.

Собственно, спорили обычно только сам сотник и есаул Шундеев.

Шундеев был старше Миробицкого и по возрасту, и по чину. С другой стороны, сотник все-таки сколотил «армию» и командовал ею. С этим тоже приходилось считаться. Таким образом, полагал Шундеев, права офицеров на спор были равны.

В отличие от Миробицкого, Шундеев был совершенно убежден в обреченности дела, которому служил. Весь драматизм положения заключался в том, что есаул, понимая неизбежность разгрома, не мог плюнуть на Миробицкого и сбежать из «армии». В станице его немедля схватят совдеповцы; в городе он продержится месяц-другой, но арест все равно неизбежен.

Дело в том, что жизнь есаула после революции была насыщена множеством поступков и приключений, за которые порознь и вместе, по мнению нынешней власти, полагался расстрел.

Очутившись во второй половине 1918 года на Дону, Шундеев с группой земляков вступил в белоказачью армию генерала Краснова. Генерал, люто ненавидевший коммунистов, сумел в ноябре восемнадцатого года нанести ряд чувствительных поражений частям 8-й и 9-й советских армий. Есаул расстреливал пленных, самолично брал контрибуцию, спаивал и обижал девчонок.

Под Царицыном он сошелся в конной атаке с красным казачком и тот мастерски, с оттяжкой, хватил есаула концом сабли по лбу.

Еще до уничтожения основных сил Краснова и бегства самого генерала за границу Шундеев скрылся из госпиталя.

В марте 1919 года есаул с розовой отметиной на лбу начал наступление с армией Колчака восточнее Уфы. Он брал Уфу и Белебей, участвовал здесь в облавах и попутно набил переметную суму разными золотыми безделушками.

Затем опять пошла черная полоса жизни, и есаул очутился в Иркутске. Четвертого марта 1920 года, за три дня до вступления советских войск в город, Шундеев, переодевшись в гражданскую одежду, бежал на запад. Ему удалось с поддельными документами коммуниста, расстрелянного в Уфе, пройти через всю страну и в конце мая добраться до арьергардных частей Врангеля. Шестого июня Врангель начал наступление в Северной Таврии. Но к концу месяца оно выдохлось, и Шундеев решил, сильно упав духом, что больше воевать не имеет смысла.

Припрятанные на случай документы мертвого коммуниста оказали ему последнюю услугу: есаул без осложнений добрался до родных мест.

Темной августовской ночью он постучал в окно отцовского дома. Дверь открыла грязная полуслепая старуха. Она чуть не задохнулась от радости, признав в нежданном госте сына. Но вскоре запечалилась, перекрестила Георгия и велела ему уходить в лес, искать своих.

Отец и два брата Шундеева сгинули без следа на дремучей земле Сибири, до конца жизни не утратив веру в Колчака.

Довольно скоро беглый есаул нашел Миробицкого. Первый же разговор убедил Шундеева, что перед ним хотя и неглупый, но недальновидный фанатик. Миробицкий не понимал, что дело их проиграно и что надо думать не о победах, а о том, как сохранить шкуру, уцелеть в это трудное время.

Дементий не хотел об этом и слышать. Бить власть в спину до тех пор, пока снова не вернется белая армия, — вот что, полагал он, должен делать настоящий офицер, а не тряпка. Миробицкий верил, что контрреволюция еще соберет силы. Именно в надежде на будущее сотник назвал свой разношерстный отрядишко, в котором едва насчитывалось две сотни человек, «армией», твердо полагая, что он в недалеком будущем развернется в дивизии и корпуса.

Шундеев не мог втолковать этому исступленному мальчишке, что умный человек обязан понимать приближение смерти раньше, чем отдаст богу душу.

— Ты пойми, Дема, — спорил он с Миробицким, — чем больше налетов — тем больше внимания будут обращать на нас красные. Когда-нибудь они навалятся и оставят от «армии» мокрое пятно.

Миробицкий в ответ только зло посматривал на есаула, и тот чувствовал во взгляде холодных синих глаз откровенное презрение.

И тогда Шундеев решил тянуть в этой лесной волчьей жизни свою, отдельную линию. Претерпев очередную неудачу в споре с Миробицким, он вдруг вызывался сам вести часть отряда в ночной налет. Есаул ухитрялся проводить эти операции без единого выстрела, а точнее сказать — без всяких результатов и последствий для обеих сторон.

Возвращаясь в Шеломенцеву, коротко сообщал сотнику итоги «налетов», и Миробицкий исправно наносил условные значки на карту.

Однако, когда в вылазках участвовал сам Миробицкий, шуму и крови было немало. Сотник не хотел упускать никакой возможности напакостить красным.

Вот и сейчас, рассматривая карту, он говорил «штабу»:

— Дорогу с копей на Селезян мы не держим. Нет нас, есть красные. Это, должно полагать, ясно. Нынче, как стемнеет, возьму десяток казаков — и под Дунгузлы. От этого озерка вблизи — лес. Там и устроим засаду. Надо щекотать нервы большевикам.

— Мы же неделю назад ходили под Хомутинскую, — попытался отговорить Миробицкого Шундеев. — Ты сам водил людей. Пусть отдыхают.

— Отдохнем в земле. Там времени на это хватит.

— Тогда уж пошли меня, — раздраженно бросил Шундеев. — Еще подумает кто — труса праздную!

— Ну, без истерии, Георгий Николаевич. Хочешь ехать — поезжай. Я останусь.

Сотник сощурил глаза, под которыми обозначились синие припухшие полукружья, постучал карандашом по столу и сказал с хрипотцой:

— Пленных не бери. У нас у самих хлеба мало.

Гришка вошел в горницу, несильно покачиваясь, и вытянулся перед начальством. Рядом переступал с ноги на ногу Тихон Уварин.

— Явились, значит, господин сотник... — доложил Тихон, придерживая Гришку за руку.

— Пойдете оба нынче в дело, — сказал Миробицкий. — Ты погляди, Уварин, за парнем. Может, струсит или еще что...

— Погляжу, — лениво согласился Тихон. — Вечером, что ли?

— Как стемнеет, так и поедете. Господин есаул командовать будет.

— Это можно...

— Не болтай, Тихон, — вмешался Шундеев. — Добыли новенькому коня и саблю?

— А то как же? Я и достал.

— Украл, небось?

— А где же взять нашему брату, коли не украсть? — усмехнулся Уварин. — Да ведь и то сказать: краденая кобылка не в пример дешевле купленной обойдется.

— Ну, марш в землянку! Когда надо — я позову.

— Это можно...

Выехали из Шеломенцевой как только стало темнеть.

Гришу укачивало на кобылке, он сонно хлопал глазами, иногда хватался за гриву.

Верховые смеялись:

— Показакуй, парень!

Шундеев повел коня рядом с кобылкой, усмехнулся:

— Из седла не выпадешь, Ческидов?

— Гришка, он не подведет, ваше благородие.

— Ну, не бахвалься, дурак!

К леску возле озера подъехали уже в полной темноте. Верховые спешились, и Шундеев велел отвести коней в глубь рощи.

— Без приказа не стрелять, ребята, — проворчал он, на ощупь сворачивая папиросу. — Береги заряды.

Уварин тихонько подтащил Гришку к себе, шепнул, похохатывая:

— В кармане кукиш кажет красным их благородие...

«Экая безладица, — думал Шундеев, закуривая козью ножку и пряча ее в ямку из ладоней. — Поди разбери в этой тьмище, кто свои, кто нет? Дурит сотник!» Потом в голову пришли опасливые мысли: «Нельзя и отсиживаться без края. Узнает Демка — освирепеет... Когда и пострелять для вида придется...»

В группе на этот раз было больше дезертиров, чей казаков. Бывшие красные и трудовые солдаты не очень рвались к ратным подвигам, и есаул, пожалуй, даже понимал их.