И, угрюмая, нерадостная, она без конца повторяла про себя эти слова, доставлявшие ей тупую, ноющую боль.

Нужно было какое-то внешнее событие, толчок, чтобы вывести Дину из мрачного оцепенения. И он вскоре произошел.

Четыре стежка, потом три, потом один громадный и опять крохотный уродец…

Дина с сердцем рванула нитку. Иголка полетела на пол, на нитке повис скрученный узел. Ну и хорошо!

Исподлобья поглядела — никто не заметил. Тогда она швырнула под стол весь лоскут, пригнулась, будто шьет, а сама смотрела в окно. Вот через двор в кухню прошли мальчишки, наверное, за ведрами. Прошлепала повариха в своем фартучище, за ней сердитая Кузьминишна… Проскакал пес Рыжий — он-то прижился здесь еще до того, как их всех привезли в эту тюрьму… Все его ласкают, подкармливают, даже Марья Антоновна, и Дина тоже, только никогда не зовет Рыжим — сама рыжая и тоже прижилась… Прошел Андрей Николаевич, за ним цепочкой старшие девочки — на разминку в переулок. Который день они акробатничают в зале на кольцах и турнике. Дина тоже могла бы, еще в цирке пробовала!.. Но младшим разрешают только приседать и разводить руками, будто они куклы. Или шить эти поганые петли, как сейчас… Сиди метай, а зачем? Проделал дырку, вот тебе и петля!..

Мысли у Дины были путаные, злые. Напротив за столом сидела Лена, старательно ковыряла тонкими пальцами свой лоскут. Дина украдкой посмотрела на соседку справа. Девочку эту привезли в детдом недавно. Она была, наверное, очень сильная: разглядывала всех дерзкими выпуклыми глазами, задирала мальчишек; в первый же вечер отколотила дежурную, когда та вытащила из-под ее кровати какой-то узелок, нагрубила воспитательнице… Марье Антоновне на вопрос, в какую мастерскую ее записать, ответила с насмешкой: «Ни в какую. Что я, спятила?» Сейчас она тоже не шила, а смотрела в окно.

— Девочки, почему не работаете? — спросила подошедшая воспитательница.

— Неохота, — равнодушно, не оборачиваясь, сказала Динина соседка.

— Пора обедать. Кто не закончил, останется здесь.

— Подумаешь!

— И даже лучше, пусть останемся! — неожиданно со злобой выпалила Дина и тут же почувствовала — соседка толкает ее под столом ногой.

Воспитательница взглянула на Дину, но ничего не сказала. Остальные девочки собрались и ушли. Лена подбежала, шепнула что-то, Дина отмахнулась: «Иди ты, тихоня!» И Лена, жалобно вздохнув, ушла тоже. Когда шум в коридоре стих, соседка Дины, презрительно ухмыльнувшись, сказала:

— Будешь штопать-то? Я — ни в жизни. Все равно ничего не сделают. И обедать дадут! Еще сами принесут, вот на спор. Теперь без обеда нельзя.

Дина спросила, сразу же поймав себя, что она вроде Лены:

— Почему нельзя?

— Им самим за это всыплют, если голодом морить начнут. Закон. С песочком проберут… Ты давно здесь?

— Давно.

— Откуда?

— Я… У меня… Из Армавира!

— Не слыхала. Думаешь, зря говорю? Я все их порядки до тонкости знаю. — Девочка шумно вздохнула. — Эх вы, красивые! Мне бы только подкормиться, ни в жизни здесь не останусь!

— А… куда?

— Места много. Из двух домов уже увинтила и отсюда увинчу. Ты не трепись только, не то… — Она показала большой, крепкий кулак.

Дина, поддаваясь ее тону, повторила:

— Не то… Знаем мы! Я б тоже увинтила.

— Ну, и чего?

— А так… — Дина откинулась, подперла ладонями лицо.

По коридору пробежал кто-то, опять стихло.

— Я только пригляжу-усь, — продолжала девочка, с удовольствием растягивая слова. — К тебе пригляделась уж. Не нравится? На воле лучше! Мы знаешь как жили?

— Кто — мы?

— А ребята, девчонки! Думаешь, какая-нибудь шпана? Нет. Если кто засыплется, друг за дружку — жизнь. Вас сюда поездом привезли?

— Поездом.

— Меня тоже ловили — не поймали. После сама сдалась. Для интереса. Эх! — Девочка забралась на стол, заговорила даже как-то вдохновенно: — Я на Волге жила, в городе Казань. Огромный-огромятущий! Татары там и пристань. Баржи гонят, пароходы… Хорошо! Заберешься, схоронишься и плывешь вроде пассажирки.

Дине сильно сдавило сердце. Волга! Саратов ведь тоже на Волге. Высокий берег, а другой гладкий, широкий, с песком, и посредине река, как солнце… Что, если это все неправда, про мать? Старая мечта вдруг ожила, засветилась, даже засосало под ложечкой.

— Ты… врешь?

Девочка и бровью не повела.

— Трепать не будешь?

Дина сказала, ударяя себя в грудь:

— Вот умереть! Лопни глаза.

— Я здесь не останусь. Не желаю. Раздумала. Совсем. Зима была б, а то лето! Летом как-никак прокормишься. И тепло.

— Ну?

— Тпру! — Девочка прислонилась головой к Дининому виску, зашептала, щекоча горячим дыханием: — Отсюда недалеко, трамваем надо, улица есть, не то площадь. Сухаревая. На ней рынок, барахолка. Огромятущая! И старьевщик в палатке торгует, кличкой «Князь». Мне про него еще когда трепали. Так надо к нему. Одежу сменять! Детдомовских сразу признают и заберут, легавых на каждом углу понатыкано. И мильтонов. А он сменяет.

— Сменяет? — Глаза у Дины горели.

— Угу. И после… На зарок со мной пойдешь? Тогда артель собьем, обратно в Казань подадимся. Пароходом. Думаешь, не доедем? Еще как! Фью! Вниз по матушке… — Она свистнула и хрипло закашлялась.

Опять неистово заколотилось Динино сердце. Барахолка, легавые, базар…

Ничего еще не решив, она жадно слушала. А когда немного спустя дверь из коридора отворилась и кто-то крикнул: «Эй вы, затворницы, обедать идти велено! Быстро!..» — обе девочки сидели рядом за столом и для виду дружно, невпопад тыкали иголками в свои замызганные, подобранные с пола лоскуты.

А у Лены в это время тоже нехорошо, пасмурно было на сердце. Хотя полно, какое там пасмурное сердце у семилетней девчушки? А вот поди ж ты…

Дина смотрит на нее волчонком — за что? Другие девочки каждая по себе, непривычные. Нянечку велели звать Дарья, да еще Кузьминишна. Почему? Нельзя приласкаться к ней, как прежде, уткнуться носом в штопаную-перештопаную кофту. И чтобы милая морщинистая рука обтерла нос, сунула в рот сладенького… Нянечка и сама на Лену не глядит. Боится этой своей Машеньки, Марьи Антонихи. Да, боится!

Так перебирала, копалась в своих мыслях и чувствах Лена. Она сидела в укромном уголке коридора, между стеной и старым шкафом. Лена слышала, нянечка называла этот шкаф «надгробным рыданием». Что это значит, она, конечно, не поняла. Но мрачный, на тупых черных ногах шкаф, разрисованный унылыми ангелами, и вправду был похож на гроб. Сперва он стоял в канцелярии. Потом Марья Антоновна — она долго смеялась нянечкиному меткому названию — велела вытащить «надгробное рыдание» в коридор. Перетаскивали его мальчишки, Алешка в их числе. И он тоже стал какой-то хмурый. Может, потому, что тот раненый, Иван Степанович, никак не поправляется?..

Лена сидела на корточках. Тихо, как мышь, колупала и колупала серую штукатурку за шкафом. Когда штукатурка отскакивала и сыпалась на пол, становилось веселее. И вдруг Лена нечаянно костяшкой пальцев стукнула по черной стенке — шкаф щелкнул и загудел, точно отозвался. Лена постучала сильнее… Эта игра с каждым ударом делалась занятнее. Лена на что угодно готова была побиться, что так уже когда-то было! Она сидела за этим страшным шкафом именно здесь, в этом доме! Ей было обидно, плохо — наказали за что-то или поставили в угол… От нечего делать она стучала в стенку, и шкаф отвечал. Да, да, так было, только очень давно! А после пришла нянечка, взяла на руки и понесла, приговаривая: «Федул, что губы надул? Ухти, кафтан прожег…» Или несла не нянечка, а кто-то другой?

Лене так захотелось узнать, правда ли это было или просто кажется, что она вскочила. Гулко ударила в потрескавшуюся стенку с инкрустациями… Как по щучьему велению (Лена знала эту сказку), отворилась дверь в конце коридора, в ней стояла Кузьминишна. Скрестив руки на мокром фартуке — должно быть, стирала, — она шевелила губами, загибая пальцы, считала что-то.