Костер близко. Пляшет желтый огонь, жарко горят щепки. Пляшут светлые пятна по земле, по рельсам, пляшут над головой искры и августовские звезды.

У костра — четверо мужчин, здоровенных в темноте. Перед ними — две испуганные девчонки в рваных юбках и рубахах. Одна, впрочем, испугана мало: стоит, сбычившись, шлепает оладьями-губами, ругается с угрозами и вывертами так лихо, что мужчины похохатывают. Вторая смотрит угрюмо, вытянулась, как в строю. Лена внезапно оживает, шепчет, толкая Алешку:

— Динка! Динка!

Поймавший их леший в свете костра оказывается бородатым железнодорожником, на нем старая форма. Он отпустил обоих, Алешку и Лену, с нескрываемым удовольствием слушает мастерскую ругань старшей девочки.

Тогда Алешка незаметно подвигается к Дине. Дергает ее за рваную рубаху, она оборачивается. Мальчик стремительно, схватив ее и Лену за руки, подается назад… И вот они, догадавшись, срываются с места и, как вихрем смытые, исчезают в темноте. Несутся по шпалам, дальше, дальше — обратно к подворотне! Слышны только шлепанье веревочных тапок, бурное дыхание… От костра сначала крики, свист, потом затихающий смех. Динка внезапно останавливается как вкопанная.

— Не пойду! Ее бросили. Не пойду!

— Врешь, пойдешь! — Алешка с ожесточением скручивает ей за спиной руки, точно связывает. — Ее тоже приведут! Врешь, пойдешь!

И такая уверенность в его голосе, что Динка, всхлипнув, как маленькая, послушно семенит дальше, не за мальчиком — впереди него. Лена ковыляет сзади.

Но Алешке мало Дининой покорности.

Они доходят до подворотни, в которую проникли, нагоняя друг друга. И тут он дает выход бушующим в нем ярости, гневу, возмущению. Ловкими толчками поворачивая Дину, лупит ее по спине, ниже спины, в плечо, в ухо, в другое…

— Ах ты, паскудня! Ах ты!.. Это за то, что сбежала… Это за Ленку… За Ивана Степановича… За меня… Ах, паскудня!

Дина цепенеет от неожиданности, потом бросается в бой. Это самая настоящая мальчишеская драка. Они катаются по земле, молотят кулаками, кусаются, воют, и Лена подвывает от ужаса и жалости, прыгая рядом.

А потом они встают как ни в чем не бывало. Отряхиваются. Дина грязная, настоящая оборванка. Такой она не была даже в Армавире. Но ей наплевать. Сейчас произошло что-то поважнее лохмотьев, царапин, дули под глазом. И молча лезут друг за дружкой из подворотни. Алешка больше не держит Дину за руку, она никуда не убежит.

И идут темной, плохо освещенной улицей, смешавшись с другими поздними прохожими. Никто не задерживает их, не останавливает — они слишком независимы, хоть и похожи на пугал.

Андрей Николаевич хорошо объяснил дорогу домой: прямой широкой улицей, мимо знакомого сквера, дальше переулками…

Кто знает, может быть, эта огромная и не очень приветливая пока Москва станет навсегда для всех трех самым близким, родным городом? А дом, где ждут их взволнованная Кузьминишна, суровая с виду Марья Антоновна, Андрей Николаевич? Может быть, их светлый особняк с мезонином и колоннами в заросшем сиренью палисаднике тоже станет родным навсегда?

Не там ли начнется наконец и завершится их настоящее позднее детство, которого все трое были так долго и несправедливо лишены? И что с ними будет потом?

Поживем — увидим.

Лена стояла у окна.

Смотрела, не видя, широко раскрытыми, испуганно-радостными глазами. Покусывала кончик перекинутой через плечо короткой русой косы, тискала в кулаке записку. В записке было вот что:

Вместо подписи — закорючка. И пониже тем же измененным почерком:

Вот уже сколько раз находила Лена такие же короткие, в две строчки, записки со стихами то в тумбочке у кровати, то в парте, изрезанной ножиками, бритвами, острием булавок, то просто в кармане своей старой детдомовской жакетки.

Кто писал записки — неизвестно. Закорючка и почерк были неузнаваемы, хотя Дина утащила и пересмотрела штук двадцать мальчишеских тетрадей с диктантами. Васька Федосеев? Ну да, в жизни стишка не сочинит. Толька Кобзев? Сочинит, да побоится сунуть. Кнопка? Еще когда стащил ленту и не отдает. Алеша?.. Лена сама себе покачала головой. Знали о записках только они с Диной, ну конечно, и тот, кто писал.

Лена терзала косу все яростнее. Никак она не могла незаметно отойти от окна! На нее в упор смотрел, стоя среди зала, Андрей Николаевич. У него строго топорщились седые, ежиком волосы, блестело на переносице пенсне. Без сомнения, он видел то, что было в записке!

Наконец Лена решилась. Шмыгнула, как заяц, за стайку проходивших девочек, выбежала в сад.

Это был не сад, а маленький, заботливо ухоженный дворик: десяток кривых побеленных яблонь, вишни, грядки с торчащими над изумрудной травой дощечками: «Allium oleraceum», то есть лук огородный, или «Cucumis satip», обыкновенный огурец. Трава была как ежик на голове у Андрея Николаевича, только что зеленая. А вот на невысоких, коренастых яблоньках уже завязались бело-розовые, туго свернутые бутоны.

Лена обежала садик в два счета. Хорошо, что никто больше не выходил — стоял конец апреля, но дул северный ветер, говорили, что пошел можайский лед, и, наверное, с Москвы-реки тянуло сыростью. За яблонями тоже никого не было. Лена остановилась, запыхавшись, разочарованная.

В переулке певуче кричал старьевщик: «…аарья… э-ерем!» Над головой жужжал большой золотистый шмель — откуда он взялся в городе? И вдруг Лена приоткрыла рот: у одной из яблонь тихо покачивалась, точно звала к себе, изогнутая ветка.

Еще когда эту яблоньку только посадили, кто-то сломал хрупкий черенок. Лечили яблоньку всем детдомом, вылечили, но она росла вбок. Лена увидела: под согнутой веткой бесшумно качается на нитке свернутая бумажная лодочка.

Она встала на цыпочки, поймала ускользавшую лодочку, оборвала нитку, развернула. Конечно же, это была опять записка, только по-новому! Вместо букв — смешные маленькие значки с перекладинами, вроде той закорючки. Лена ахнула и догадалась: шифрованное письмо! Недавно мальчишки запоем, воруя друг у друга, читали книгу про сыщиков, целых три главы было с шифрованными письмами, все по ним просто с ума посходили.

Кто-то шел от дома. Лена мигом сунула лодочку за ворот, пошла по дорожке. В доме уже громко и радостно заливался звонок. Сердце у Лены стучало тоже громко, хоть считай удары.

Следующего урока в их группе не было. Марью Антоновну, преподававшую математику, срочно и по важному делу вызвали в МОНО. Такой уж сегодня выдался счастливый день!

В опустевшем зале на Лену налетела Дина. Она очень изменилась за эти годы. Была некрасива: скуластое лицо, высоченный лоб, толстые губы. В душе Дина переживала свою некрасивость, внешне бравировала ею; рыжие волосы стригла под мальчишку, говорила басом, завела откуда-то широкий ремень и стягивала им серое детдомовское платье, как гимнастерку. По Дининому мнению, хотя она никому и ни за что не призналась бы в этом, такой стиль с лихвой восполнял отсутствие женственности. А вот глаза у нее были хороши. Темные, блестящие, «песьи глаза», как брякнул однажды, глубоко ранив ее сердце, Алешка. Нежному Лениному облику Дина ничуть не завидовала, даже покровительствовала.

— Была? Приходил? Кто? — набросилась она на Лену.