Голова у Лены шла кругом. Все такое непривычное, чудное… Абажур на лампе, чернильница с медвежонком. Простыни пахнут духами и шуршат, как бумажные. Первая ночь в новом доме! Как же так Ольга Веньяминовна ничего не помнит о матери? «Трудный характер…»

Лена поднялась на локтях, старалась увидеть что-то в темноте. Неужели она «в семье»? Хорошо, а как-то странно… Целая квартирища — и всего раз-два-три-четыре человека. Даже страшно! А их дом? Динка, Алеша, ребята… Тоже спят, без нее? Дуреха, конечно, спят! Ольга Веньяминовна сказала: летом на дачу, осенью работать. Какая дача, что за работа? И еще сказала: завтра съездим в Пассаж купить все необходимое, а детдомовские платья велела снести в кладовку… Где этот Пассаж и что необходимо? Дали бы им с Динкой двадцать рублей, уж они бы накупили! И себе, и девочкам, и Алешке… Алеша, Алешенька, родной, белобрысенький, где ты? Правда ведь, те стихи писал не Васька?

Лена чуть не подпрыгнула в кровати. Скрипнула дверь, на стене выросла хвостатая изогнутая тень — кошка. Она бесшумно подошла, вскочила на одеяло, свернулась и тотчас, впуская и выпуская когти, замурлыкала. Под ее мурлыканье Лена уснула.

А Ольга Веньяминовна с Николаем Николаевичем в это время вовсе не спали. Сидели у него в кабинете и делились впечатлениями.

— Лена кажется мне неиспорченной, но одичавшей, что, впрочем, и неудивительно, — говорила Ольга Веньяминовна, распуская и заплетая на ночь еще густую косу. — И потом, манеры. Она же совершенно невоспитанна!

— Не знаю, мой друг, не знаю. Манеры — это еще не столь важно.

— Мы изолируем ее от посторонних влияний, она достаточно молода и как будто мягка…

— Боюсь, ты хлебнешь с нею хлопот.

— Но, Коля, право же, мы живем слишком отлично от других! И это все-таки марка, детский дом!

— Нет, а старуха-то какова? «Меня звать Дарья Кузьминишна»!

— Ну что ты хочешь? Теперь они все такие стали.

— Н-да. Однако это далеко не безынтересно… Спокойной ночи, мой друг.

— Спокойной ночи. И пожалуйста, не бравируй.

— Лопухов Алексей, Федосеев Василий, проходите!

Эти слова Алешка с Васей услышали в то утро, когда, провожаемые напутствиями Кузьминишны, Марьи Антоновны, Андрея Николаевича и других воспитателей, исколесив на трамвае чуть ли не полгорода, с такими же, как у Лены, детдомовскими корзинками в руках, с путевками в нагрудных карманах косовороток, попали наконец в небольшое здание у тяжелых литых ворот завода «Красный пролетарий».

Завод от проходной был далеко, но даже здесь ощущался мерный и ровный гул, плывущий из цехов.

— Куда сперва идти? — спросил Алешка седоусого вахтера.

— Вещи сдайте. В общежитие ворочаться будете, заберете. Вперед на медицинский осмотр, там скажут.

С любопытством оглядывая разбросанные кирпичные и светло-серые строящиеся корпуса, встречных рабочих, наваленные доски, бочки с цементом, бесконечные металлические болванки, полосы, бетонные плиты и причудливые горы блестящих и ржавых стружек, ребята шагали булыжным двором следом за вертлявым тонкошеим подростком, который все терся около них в проходной, а потом вдруг получил от вахтера наказ «свесть новеньких».

— Ты в заводе кто? — спросил Алешка.

— Фабзаяц! — гордо ответил парнишка.

— А ну, брысь назад в сторожку! Что мы, сами медпункта не найдем? — рявкнул Васька добродушно, но так, что парнишка вильнул от него за груду кирпича, завалившего добрую половину прохода между старым и новым, недостроенным, зданием.

В конце прохода ребята уже видели намалеванный по белой фанере большой красный крест.

В маленькой дощатой комнате медпункта (новая заводская амбулатория тоже строилась) Алешка и Вася просидели недолго. Им велели раздеться догола. Пожилой веселый врач тщательно осмотрел и остукал обоих, заставил зачем-то присесть по двадцать раз и после то дышать, то не дышать.

— Детдомовцы? — спросил одобрительно, записывая что-то в беспорядочно сваленные по столу листки.

— Угу! — в один голос ответили оба.

— Упитанность выше средней. У вас… — он ткнул коротким волосатым пальцем Васькин живот, — мог бы направить в литейную, хотя в разверстке указан механический цех. У вас же… — он пощекотал пальцем Алешкины ребра, — недостаточна. Грудная клетка слабовата. Необходима физическая закалка, а? — и щелкнул перед Алешкиным носом, как фокусник.

Тот, глядя на свои худые, заросшие пушком ноги, проговорил твердо:

— В мехцех нас. Обоих.

— Уф… Обоих?

Врач долго писал еще что-то. Потом сунул в руки по узкой бумажной полоске с заключением, распорядившись:

— Ладно. Валите.

Подтягивая ремни на косоворотках, пряча в карманы бумажки — что в них начеркано, разобрать было невозможно, — ребята вышли снова на заводской двор.

Солнце палило вовсю.

Начинался обеденный перерыв, низкий гудок победно ревел в синем небе. Из цехов, из бесчисленных заводских пристроек, складов, конторок, от бетонных стен новых недостроенных корпусов, из глубины двора, от проложенных прямо по булыжнику рельсовых путей шли, выходили, торопились рабочие в промасленных спецовках, в забрызганных известью и краской рубахах, в майках без рукавов, иные со свертками под мышкой, закуривая и тут же отбегая под навес с надписью «Кури только здесь!», иные, постарше, с плетенками или узелками.

Всех потянуло обедать на волю, во двор, хотя он был завален и не очень чист. Зато небо над головой дышало синим простором. Некоторые спешили в столовую под разукрашенной аркой, другие, усевшись на сваленный тес, закусывали тут же, перебрасываясь шутками.

Давешний фабзайчонок, вертевшийся рядом, встретил Алешку с Васей деловито:

— Врачебный контроль прошли? Тогда живо к мастеру доставлю. Вас же не в сборочный? Не в инструменталку? Вас в механический?

— А ты что, контролером к нам приставлен? Или поводырем? — ухмыльнулся Васька, щурясь от солнца.

— Факт. Я тут все ходы и выходы знаю.

Дружный хохот утопил его звонкий тенорок.

— Ребятня, вали сюда! Вы откуда? Детдомовские? Садись, не робей… — заговорили кругом. — Ишь, чистенькие… Не беда, у нас живо прокоптятся! Ученики, что ли, к токарям? Давайте лучше на сборку! А тебя к литейщикам, здоров больно… Вон ваш мастер из столовой идет!

Через каких-нибудь пять минут они уже сидели среди рабочих, кто-то делился с ними едой, совал папиросы, газету…

Познакомили и с мастером мехцеха. Тот оказался молодым, немногословным и ехидным. Отобрал и спрятал выданные врачом справки, Алешку обозвал «симпатичной барышней», на что тот, весь залившись краской и вызывая новый взрыв хохота, пробормотал: «Еще увидим, кто барышня…», а Ваську — «битюгом».

Васька ничуть не обиделся. Наоборот, засучив рукава, предложил пощупать бицепсы.

— Его ж в футбольную команду зараз возьмут! — восторженно позавидовал парнишка-фабзайчонок.

Кончался обеденный перерыв. Так же быстро, как наполнялся, пустел заводской двор. Вот уже запели в одном из корпусов — высоком, с большими окнами — станки, заскрежетало и засверкало что-то нестерпимо острое в другом, низком и прокопченном.

— Пошли, что ли? — коротко сказал мастер притихшим Алешке и Васе.

И они двинулись за ним к высокому корпусу.

Лязг железа, грохот, свист, жужжание и тысяча разнородных звуков обрушились на них сразу. Все одновременно казалось устойчивым, прочным, и все двигалось: ряды серых станков, теряющихся в конце пролета, ползущие подъемные краны с тяжелыми цепями, винтовые лестницы, шкивы и мелькавшие приводные ремни, блестящие обточенные детали в тележках и груды темных поковок на полу. Матово блестели рукояти станков, сверкала завитая стружка, журчала льющаяся вода, шипел, поднимаясь, пар, гудел и звенел металл, ударяясь о металл…

Те, кто только что весело хохотали над «битюгом» и «барышней», теперь были уже другими: стояли у станков строгие, сосредоточенные, поворачивая, сверля, обтачивая, ловко, словно ласкаючи, прикасались инструментом.