— Не было бы счастья, да несчастье помогло. Может, и мне последовать его примеру? Бритва с собой.

— Второй раз уже неоригинально, придумай что-нибудь поновее, ты можешь,— ответил Ермолов.

— Попробую.

— Спешишь?

— Не очень.

— А мне надо службу править. Пройдемся.

— До комендатуры?

— По Невскому, это мой участок.

— Боюсь скомпрометировать своим нескобленым рылом.

— Резонно. Тогда пошли к ларьку и выпьем не кружке синтетического морса на сахарине.

— А у меня фляжка с собой. Не мешало бы по русскому обычаю. Придется ли увидеться еще?

Ермолов возмущенно фыркнул.

Постояли, глотая из стеклянных кружек горьковато-кисловато-сладковатую пунцовую холодную жидкость. Я посоветовал:

— Вот что, Владимир Владимирович, не вздумайте как-нибудь разбавлять спирт этим зельем. Дуреет человек с такой смеси...

— Ты и в этом преуспел?

— Не очень. Просто война слишком быстро нас еде* лала взрослыми и научила тому, чего не постичь за целую жизнь.

Поговорили еще минут десять, пожелали друг другу ни пуха ни пера, послали друг друга к черту, обнялись и расстались. Я спешил по своим делам, а Ермолов — по своим. Он удалялся по Невскому стандартной комендантской походочкой, строго оглядывая встречных военных,— бравый, подтянутый майор. Впереди еще была целая война, а мне верилось, что мы с Ермоловым встретимся вновь.

Перед группой вражеских войск армий «Север» была поставлена задача: во что бы то ни стало удерживать позиции, составляющие основу всего левого крыла Восточного фронта. Гитлеровское командование надеялось прикрыть подступы к Прибалтике, сохранить связи с финнами и обеспечить свободу действий немецкому флоту на Балтике.

Вражеская оборона под Ленинградом готовилась, развивалась и совершенствовалась более двух лет, и особенно после прорыва блокады Ленинграда.

О неприступном Северном вале твердила немецкая пропаганда.

Ставка Верховного Главнокомандования решила в первые месяцы 1944 года нанести ряд ударов по фланговым группировкам противника. Разгром этих группировок обеспечил бы поражение врага на центральных участках фронта и выход к Германии.

Первый удар было решено нанести под Ленинградом и Новгородом. Это обусловливалось и стратегическими соображениями, и тем, что пора было избавить многострадальный мужественный город от дальнейших обстрелов и бомбардировок.

В наступление должны были идти Ленинградский,

Волховский, 2-й Прибалтийский фронты, Краснознаменный Балтийский флот, авиация дальнего действия. В лесах под Ленинградом и Новгородом готовились к решающим боям партизанские части и соединения.

Подготовка к этой грандиозной операции началась сразу же после прорыва блокады. По проложенной вдоль южного побережья Ладожского озера железной дороге подвозились пополнение, вооружение, боеприпасы, продовольствие. Кажется, впервые в мировой истории окруженный город готовился идти в наступление. Снова, как и год назад, перед прорывом блокады, в тыловых районах фронтов были оборудованы учебные поля, на которых войска учились искусству наступления.

а

Начался 1944 год, а перед моими глазами все та же Пулковская высота с ободранной рощей на хребте.

Отрабатываю батарею по плановой таблице огня. Да, так надо воевать! Всю территорию, занятую противником, разбили на квадраты и квадратики, пронумеровали их, по каждому квадратику тщательно подсчитали данные для стрельбы с учетом всех условий: погоды, веса снарядов, температуры зарядов, сорта пороха и так далее. Оперативное время расписали по секундам.

Ноль-ноль. Начало стрельбы. Квадрат 11103 по двадцать выстрелов на ствол, через каждые пять выстрелов наводчики поворачивают орудия по горизонту и углу возвышения на ноль-ноль два, чтобы равномерно покрыть разрывами весь квадрат. А то ведь фрицам будет обидно — по одним бьют, а по другим нет.

Оперативное время *— ноль минут пятьдесят секунд. Цель — квадрат 11104, и опять по двадцать выстрелов на ствол.

И так до оперативного времени— ноль один час тридцать минут ноль-ноль секунд. Когда оперативное время пристегнут к текущему, неизвестно, но чувствуется, что вот-вот, не позже середины января.

Это чувствуется по всему. И по темпам наступления центральных и южных фронтов, и по тому, как мы под Ленинградом стали мрачно острить сами над собой. Говорим, что есть соединения и части Белгородские и Орловские, а у нас под Пулковом стоит 42-я «патефонная» армия. Что в мире есть всего три невоюющие армии: шведская, турецкая и 23-я советская, что на Карельском перешейке держит оборону по реке Сестре. С хохотом рассказывают, что где-то блиндаж обвалился — бревна сгнили, клопов, говорят, развели в землянках, а по субботам на орудийных стволах пеленки сушат.

Снарядов нам навезли — окапывать не успеваем. Земля мерзлая, а толу не дают. Людей надо тренировать в стрельбе до автоматизма, чтобы сначала выполнили команду, а потом уже думали. С утра, пока голова и силы свежие, гоняю расчеты по плановой таблице огня, а потом, чуть передохнув, солдаты берутся за лопаты, кирки и ломы.

...Подбегает вдруг ко мне солдат и говорит:

— Товарищ капитан, на снарядных ящиках надпись обнаружили.

— Ну и что? На всех ящиках должны быть надписи.

— Нет, химическим карандашом, целое послание...

— Пойдем посмотрим.

Возле штабелей вновь привезенного боезапаса толпились батарейцы. Крышка одного ящика была откинута, на ней четким круглым девичьим почерком фиолетовым чернильным карандашом было написано:

«Дорогие наши бойцы!..»

И далее полкрышки исписано самыми добрыми пожеланиями, а потом надписи: Настя Семенова, Аня Яс-нова, Лариса Крупянникова... Какие милые имена!

— Хорошая надпись,— заметил я,— надо ответите девчатам. Где комсорг?

— Здесь,— отозвался за моей спиной старший сержант Шадрин: — Ответим, как надо.

Я пошел к телефону, решив по дороге немного разыграть заместителя командира полка по политической части полковника Воробьева.

Он воевал еще в гражданскую. В сорок втором году был ранен, после госпиталя его назначили к нам в полк, Николай Иванович Воробьев — пожилой, совершенно седой мужчина, простой, веселый, но немного тугодум, наверно из-за возраста. На КП полка он находился редко, почти все время, прихрамывая, ходил по батареям, ш порой и ночевал на них. С ним можно было спорить, доказывать свое, он терпеливо выслушивал, кивая в ответ, потом думал, покашливал и отвечал не спеша, долго и обстоятельно, если вопрос был действительно серьезный. Не боялись задавать ему и озорные, каверзны® вопросы, и тогда все замирали с приоткрытыми ртами s ожидании ответа Николая Ивановича. Полковник Воробьев морщился, шевелил белыми лохматыми бровями, потом поднимал одну бровь и некоторое время взглядом, как дрелью, сверлил спросившего. Тот корчил невинную рожу и часто хлопал ресницами. Николай Иванович открывал второй глаз и отвечал одним-двумя словами так, что все хватались за животы и показывали на спросившего пальцами.

Озорной по своей натуре, старший лейтенант Астафьев однажды ловко разыграл Николая Ивановича. (Командир полка все-таки сумел отстоять Астафьева после того, как я принял батарею. Астафьев отделался задержкой в присвоении очередного воинского звания и был назначен вторым помощником начальника штаба.) Николай Иванович Воробьев вставал всегда очень рано и тотчас начинал проверять несение службы.

Однажды он часов в пять утра позвонил на КП полка, расположенный возле Пулковской обсерватории. Там дежурил Астафьев. Телефонист разбудил его:

— Товарищ старший лейтенант, с КП запрашивают обстановку.

Сонно сопя и фыркая, Астафьев выглянул в щель. Все было закрыто промозглым осенним туманом.

— Какая тут, к черту, обстановка,—проворчал он, снова заваливаясь на нары и укрываясь шинелью с головой.—Передай, что в районе деревни Александровна немцы подогнали восемнадцать автомашин, разбирают Пулковский меридиан и увозят.

Телефонист передал. Воробьев спросонья не разобрал и всполошился: