Я в какой-то пеленке. Прямо сейчас. Не знаю, то ли это облачение от June Allyson, разрекламированное по телевизору, то ли официальная пижама, то ли нечто безымянно-популярное «купите оптом». Я знаю только то, что проснулся закутанным в эту штуковину в больнице, в послеоперационной палате. Залатанный и окровавленный. Ужасно давит в груди, и я почти забываю адски скрипящие тринадцать свежих швов, пульсирующих прямо к югу на моих яйцах. Или на том, что от них осталось. Но не заставляйте меня ничего предпринимать…

При таком, скажем, раскладе мне гордиться нечем. Здесь не тот случай, который заставляет тебя хвататься за первый попавший под руку телефон и обзванивать пятнадцать закадычных друзей. С другой стороны, я думаю, мне следует упомянуть об этом. Думаю, я должен, поскольку именно тут — имею в виду заштопанную мошонку, пропитанную кровью простыню, инфернальную послеоперационную палату — я сейчас нахожусь. Где наркотики, к счастью или несчастью, судя по всему, достали меня. А эта, как прямо и записано в контракте, книга — обо мне и о наркотиках.

Но вернемся к тем закутанным марлей яичкам. Моим мумифицированным гениталиям. Дело в… о Господи, о кричащий Иисус, их кровь протекает через марлю! Я покрываюсь пятнами! Но неважно… Дело в том, что все, плохое, хорошее ли, брызжа кипятком, возвращает к десяти годам на игле и прежним временам, пропитанным всеми веществами: от кокаина до ромилара, от плана до перкса, от ЛСД до жидкого метедрина и прочей промежуточной фармакологии — жизнь, потраченная на опровержение единственного ничтожного фактика, что быть живым — значит находиться в сознании. Более или менее.

Это привело прямо к нашему «бильярду», повторяю слова доктора, сутулящегося восьмидесятичетырехлетнего уролога с желтыми волосами, попросившего называть его «Бадди» — к кисте, размером с «бильярдный шар», после удаления которой я теперь весь в подтеках и истекаю потом. Тот яд абсолютно разрушил мне печень. А печень, как мне говорили, — это дворник всего организма. Она чистит. Мой миленький дворник не сумел справиться с наводнением, вагоны гнусных наркоосадков каким-то образом растеклись там, на территории huevos (яиц — исп. — Прим. ред.). Отсюда мое очередное появление здесь, в Седарс-Синай, моем доме вдали от дома. Здесь я слезал с джанка — дважды. Здесь родился мой ребенок. Здесь, если доверять доктору Бадди, я только что разродился черным шаром в мошонке.

Эта унизительная пеленка возвращает меня в прошлое, отправляет бродить по токсической лужайке памяти. Я не могу не думать, лежа здесь в послеоперационном азотисто-дилаудидовом бреду, о том самом дне, в который другой плод моих чресел, моя дочка, появилась на свет в стенах сего уважаемого заведения. Мне было тридцать пять, я находился между питстопами[1]в отделении для злоупотребляющих наркотиками. В тот раз, когда я направил свои стопы в Седарс, им не захотелось откочерыжить мне руки до лопаток — с целью просто удержать от иглы. Не в смысле, что это бы помогло. Я, несомненно, и без одной руки смог бы придумать способ сварганить солидную ложку мексиканского варева и запустить ее пальцами ног. (Я встречал в Сан-Франциско человека с двойной ампутацией; ему его девушка захлестнула бретельку от лифчика вокруг горла и перетянула его для вмазки. Еще одно торжество человеческого духа. Но ударьте меня, если я впадаю в сантименты…)

Скажем только, что тот заезд в Седарс, тот самый, когда я вошел туда джанки, а вышел джанки-отцом, он показал мне, как низко я пал. Даже теперь подробности — до, во время, после — вызывают у меня желание вырвать себе глаза и засунуть во впадины грязь. Существуют истории, которые вы не хотите рассказывать, и существуют истории, которые обваривают вам черепную коробку аж до языка при самой мысли о рассказе. Но вы не можете УДЕРЖАТЬСЯ. Даже если вы дождетесь, что от вашей черепушки останется лишь обуглившаяся и дымящаяся скорлупа, истина будет, корчась, поджидать вас.

Итак… кстати, время и место: 31 марта 1989 года; я обнаружил себя в стерильной кабинке туалета отделения акушерства и гинекологии Седарс-Синай, вкалывающим лошадиную дозу мексиканского героина в то время, как в двадцати футах оттуда моя маленькая дочка ползла к югу по маточному каналу моей визжащей жены.

Непонятно каким образом, окосевший и с окровавленной рукой, я сумел выползти в нужный момент и своими глазами увидеть, как чудеснейшее создание вырывается на свет из матки в Лос-Анджелес. Но не раньше чем я узрел чистой воды отвращение к своей особе, отразившееся в глазах человека, принимавшего роды. От одного взгляда мельком на отца этой малышки стало ясно, что доктор Рэндоманст предпочел бы затолкать бедняжку обратно в забвение.

И кто обвинит его? Не надо быть Джонасом Солком, чтобы предугадать будущее новорожденной, чей папаша заваливает в родильную палату с кровоточащими руками. Я был ползучей адской тварью, и он разглядел это.

Вы можете сказать, что меня загубил успех. Вы можете сказать, что я загубил успех. Восьмидесятые запустили меня по пропитанной наркотой спирали от популярных журналов до эротических фильмов и еженедельных сериалов для всех возрастов на кабельном телевидении. На одном уровне меня можно было записать в Молодые Профессионалы. Но этот статус — недавно женился и обаксился — занимал лишь поверхность жизни, изнанку которой составляла более мучительная реальность наркотиков и пристрастия, предательства, утраты и преступления.

Отец, Муж, Писатель, Джанки. На повседневном уровне я жил двойной, тройной жизнью. Меня бросало туда-обратно от крутых хулиганов Лос-Анджелеса к тем набившим оскомину студийным берлогам, из уюта моего только что купленного дома во все более жесткие пределы наркомира… Суровый факт: с каким бы универсумом я ни соприкасался, в Верхнем или Нижнем Голливуде, среди родных, друзей, знакомых модных персонажей, неизменным оставался лишь мой фасад. Я был гангстером с гангстерами. Япом с яппи. Папашей с папашами.

Как я соскользнул в пропасть и как оттуда выбрался — вот вопросы, которым я следую от начала до конца этого произведения.

Правда: эта книга для меня скорее экзорсизм, чем упразднение в пересказе событий. И экзорсизм шизофренический как таковой. Опиаты, по природе своей, ведут к забыванию. Когда находишься в этом наркотическом тумане, память функционирует словно проектор-мутант, настроенный на ад Bell&Howell. Когда пленка движется к одному концу, на другом его немедленно съедает своего рода кислота, растворяя секунду начала событий.

Такова была моя жизнь на наркотиках. Опыт жил, более или менее, а потом успокоительный свист забвения, будто мгновенно сгорают секунды… Изгоняются как дьявол.

Душа, мне кажется, позволяет тебе забыть подобную травму. Она хочет, чтобы ты… Настоящая память об этих годах хранится на клеточном уровне. Сознание хоронит ужас. И хоронит не где-нибудь, а в теле. Поскольку второстепенная в этом деле печень, как мне сказали, может забарахлить через год, это свежее напоминание у меня в мошонке, усталость, боль и ночи в поту и лихорадке — вот что не закончится никогда. Вплоть до полного восстановления.

Дело в том, что я не уверен, как происходит такое путешествие и куда оно ведет. Знаю лишь, что должен пройти этот спуск — снова сползти в тот ад и, молясь Господу в героиновых небесах, выползти обратно.

Я считал, что выхода нет и что мне осталось просто покончить с собой. И когда меня колбасило в чьем-то запертом туалете, ботинки были в крови, и кто-то дубасил в дверь… И когда моя жена была беременна, и я всеми фибрами своей больной души был уверен, что малыш родится каким-нибудь безглазым уродцем, в лучшем случае — овощем из-за всех тех химикатов, которые я закачал себе в вену, прежде чем извергнуть сперму, оросившую ни в чем не повинную яйцеклетку… И когда меня ломало в больнице и веки царапались, как колючая проволока, а кожу словно обварили кипящим маслом, и каждый выдох зазубренным ножом медленно поднимался из кишок, проходил сквозь легкие и вырывался из содрогающейся глотки… Выхода не было.