Вступление в период сценарной работы для «тридцати с чем-то» подразумевало собой временной промежуток исключительных страданий. Требующий не только солидного запаса накопленного рвения, но и печали, чтобы выразить их, как принято у телевизионщиков. Закачайте в меня мозговую жидкость Эйнштейна, но я, хоть убейте, не в силах пересказать пройденный путь от багажника до сиденья в автомобиле. Левое полушарие моего мозга атрофировалось много лет назад. Во время нашей первой встречи по поводу текста Эд Зуик, выпускник Гарварда, представитель дуэта, родившего концепцию прайм-таймовой «Яп-Оперы», буквально пролаял на мое изложение сценария: «Это ничего не значит… Пустые слова!»

Телекоролям дозволяется погавкать. Это их право. Но на нежную мимозу, каковой я являюсь — он всего однажды так проделал, — это произвело странный эффект, лишив меня всякой способности отыскать несложный путь от двери лифта на третьем этаже до поворота за угол к офису Бэдфорд Фоллз.

Я пугался малейшего шанса подвергнуться облаиванию. Я привык восседать в офисе Маршала Герковица, пока тянулись эти бесконечные заседания, и пялиться на средневековые гобелены, украшавшие стены.

Однажды в стенах офиса в ожидании моей очереди потрындеть о тексте, я сидел на низком диванчике в приемной, изображая, что листаю журналы, но на самом деле наблюдая за женой через открытую дверь ее кабинета. Существует ли более специфическое переживание? Со мной обращались точно так же, как с прочими сомнительными бумагомарателями. Заставили ждать до без десяти три, хотя встречу назначили в два. Вручили обязательный кофе с «Эвианом» и затолкали в угол собирать пыль, пока кто-нибудь не вспомнит меня полить как зачахшее, неизвестное науке растение.

Странные часы я провел тогда, закрывшись «Голливуд Репортер», и пытаясь не глазеть на мою «лучшую половину». Зрелище ее тонких, в духе Данауэй, черт лица, обрамленных копной серебристых волос, вызывало во мне восторг. Она корпела, с суровым видом сосредоточившись, над пачкой рукописей, одной рукой поднеся трубку к уху, другой неистово царапая замечания, чтобы резко сунуть их своей скучающей коллеге — и их абсолютно точно следует выполнить! Вся эта небольшая докудрама всколыхнула во мне непонятнейшее чувство. Это моя жена, думал я, но отчего? Озверев от тягучего ожидания и проглядев из-под журнала минут двадцать, я стал спрашивать у секретарши в приемной, как попасть в кабинет неуловимого человека. Потому что там присутствовало нечто, на что я просто обязан был обратить внимание.

Схема следующая: пока продюсер, вызвавший меня, принимался фыркать и посматривать на свой «ролекс», я сидел на корточках в божественном сортире, со знанием дела возясь с иглой, ложкой и покоцанным, завернутым в полиэтилен кусочком героина на обрывке бумажной салфетке, которую я расстелил, словно одеяло для некоего наркотического пикника, на полу у себя под ногами.

Помню свой первый или второй рабочий день на «Эм-ти-эм», когда я встретил белые с низким верхом теннисные туфли, по которым признал мистера Зуйка, дрейфовавшего в мужском заведении от раковины к писсуару, от писсуара к раковине. Пока я за дверью кабинки, зажав рукав зубами и мягко, нежно, невидимо для других вводя иглу в свою пульсирующую вену, наблюдал с благоговейным трепетом и почтением, как кровь моего тела втекает и поднимается по священной струне. Потом я осторожно нажал, вогнал маковый нектар, теперь подкрашенный красным, неспешно, будто ледяную эрозию, в свою кровеносную систему, а оттуда она отправилась в священный поход к сердцу и далее вверх к страждущим воротам моего мозга, где ждал первосвященник, принимающий новую пылающую жертву Богу Одиночества, Богу Отчужденности, Богу Сладкого и Ужасного Тайного Экстаза. А в это время Эд Зуик тряс членом и напевал тему из «Exodus» в трех футах от меня.

Не опишу чувство возвращения обратно в офис и выражение моего лица при виде этого талмудиста Маршала с его партнером, до самоубийства правильным Эдом, успевшими рассесться с блокнотами на коленях, готовясь проверить, что я умею делать. Потому что настоящий экстаз — это не бомба удовольствия в твоей башке. Это знание, что пока ты глядишь в незамутненные глаза коллег, каждая клеточка твоего тела вопит то «Ура!», то «Убейте меня прямо сейчас!», а ты сидишь и слушаешь обыденный треп с выражением заинтересованности на физиономии.

Мой текст, озаглавленный «Рожденный быть мягким», повествовал о потугах излюбленных Хоуп и Майкла съездить на «веселый» уик-энд. В первый раз (здесь, как принято говорить в нашей среде, поджопник) эта пара яппи из начинающих сумела выбраться после рождения их обожаемой Джейни.

Они решают препоручить своим друзьям Эллиоту и Нэнси ответственность за их малышку. Но, когда эти двое заболевают гриппом, на Эллен и Вудмэна, двоих голубков, проводящих вдвоем свой первый уик-энд — они сидят с ребенком Хоуп и Майкла, понимаете? — неожиданно навьючивают заботы о крошке Джейни.

Не стоит и говорить, что это безмозглая сеть охренений! Наиболее яркое для меня мгновение, это когда Робин Лич решил преподнести фантастическую камею страдающим от осознания собственной вины Хоуп и Майклу путем вручения им награды «Худшие родители года». Вы думаете, мистер «Жизнь богатых и знаменитых» знал, что несет опиатовую чушь? Думаете, это его волновало? Разве оседлать лошадку (сленговое выражение — анал. «торчать на героине». — Прим. ред.), раз уж мы об этом упомянули, считается «жизненным стилем»?

Вечером накануне переезда в наш дом мечты Сандре пришлось работать допоздна, а на мне висел очередной крайний срок сдачи материала. Я счел, что будет здорово немного поработать в новом жилище. И решил пойти туда, убиться и кое-что пописать.

Ничто я не люблю сильнее пустых домов. Здесь еще ничего скверного не случалось. Совершенно лишенный какого-либо воздействия, мой новый дом апеллировал к той моей части, которую способны затронуть лишь наркотики.

Едва оказавшись на месте, я тут же отправился в закуток Бини и Сесила. Все вокруг дышало неудачей. Я откопал раздолбанный черный столик, скрипучий складной стул. Все, что мне требуется на ночь. Потом я постоял снаружи возле доисторического кактуса. Впервые я наблюдал, как его странные белые цветы начинают раскрываться. Поджидая лунный свет.

Я схватил столик и стул и отволок их в будущую спальню. Устроил себе небольшую конторку. Плюхнул портативную пишущую машинку на дохленький столик. Поставил у него стул, чтобы сидеть лицом к окну.

Я беру машинку, отыскиваю розетку, щелкаю переключателем. Но электричества нет. Не остается ничего, кроме как сесть. И без тока найду коробочку спичек. А воды в трубах полно. И я нацеживаю в ложку воды, зажигаю четыре спички одновременно, одной рукой, как я насобачился со времени перехода на геру. В одной руке высоко и ровно держу ложку, другой чиркаю спичками по коробку. Потом поднял гудящее пламя и подержал в одном-двух дюймах от ложки. Подогреть, но не до кипящих пузырей. Не стоит переваривать хорошую фигню. Нет… Запах ласкает ноздри. Начинается жгучая прелюдия перед основным блюдом. Аромат горящих земли и металла.

Я болтаю туда-сюда ставшее шоколадным содержимое ложки, чтоб все перемешалось, и осторожненько кладу ее на доставшийся мне в наследство столик. Баян — по такому случаю новый, нарядный оранжевый колпачок пока увенчивает иглу — я заткнул в носок. Моя аптечка тоже у меня в кармане, я роюсь там и выуживаю за кончик комок ваты, скатываю ее в твердый белый шарик. Роняю вату в ложку — никакого дезинфицирования — дую, словно заботливая мамаша на суп малыша, и наблюдаю, как тугой комочек разбухает.

К чему снимать ремень? Просто оторву шнурок от Smith-Corona. Он и так не нужен. Обернуть руку белым пластиком, сунуть конец в рот, прикусить и затянуть.

Совсем не больно. Так мягко, будто нож воткнут в нагретое масло. Я отвожу назад музыку, и даже при тускнеющем свете алый цвет моей собственной крови неумолимо, как кажется, тает. Жив предвкушением. Теперь я вздыхаю. Делаю долгий глубокий вдох — прямо как йог — выдыхаю, как раз одновременно с медленным, нисходящим ударом большого пальца по плоской белой поверхности поршня.